Гранит не плавится - Варткес Тевекелян

К рассвету всё было приведено в боевую готовность.

Улучив свободную минуту, я вскарабкался на холм, лёг на живот и стал рассматривать окрестности. Вдали — скалистые горы с редкой растительностью, между ближними холмами — вспаханные поля, а ещё ближе — узкая речка, — словно белая ленточка, разрезая поля, тянулась она с запада на восток. Мостики, перекинутые через речку, местами были разрушены. Высокие тополя, красные маки. Словом, самый мирный пейзаж, если бы не окопы и глубокие извилистые ходы сообщения, тянувшиеся за окопами.

Похоже, на этом участке фронта установилась относительная тишина. Белые зарылись глубоко в землю. Наши части на первых порах тоже особой активности не проявляли. Постреляют белые, ответят наши, постреляют наши, ответят белые. Выпустят десятка два снарядов, дадут несколько пулемётных очередей — и опять тишина.

На второй день после нашего прибытия на фронт новичков вызвали в тыл — получать обмундирование. Собралось человек сто. Коренастые, почерневшие от угольной пыли шахтёры, рабочие с ростовских фабрик и заводов, загорелые крестьянские парни в лаптях с котомками за спинами. Все — добровольцы.

Пришёл и Костя.

Мы сели с ним в сторонку. Костя прямо сиял — шутка ли сказать, сразу попал в пулемётчики!

— Я уже два раза стрелял, командир взвода разрешил. Не так уж трудно, — оживлённо рассказывал он. — Скоро научусь пулемёт разбирать. Первым номером стану, вот увидишь!

Мне нечем было похвастаться, разве тем, что я научился у Карпухина чистить картошку…

Получив обмундирование, я простился с Костей. Началось учение. Новичков выстраивали по утрам на равнине, укрытой за холмом. Инструкторы из бывалых солдат проводили строевые занятия. Кости с нами не было, он осваивал пулемёт у себя в роте.

Утром маршировка и стрельба по движущимся целям, днём — обратно к Пахомову, варить кашу. Так продолжалось дней десять. Я начал было свыкаться со своим положением, когда меня неожиданно откомандировали в стрелковую роту. Прощаясь, Пахомов долго тряс мне руку.

— Чем другим, не знаю, Ваня, но кашей, пока я жив, ты будешь обеспечен! Заходи, котелок твой всегда наполню…

Попал я во вторую роту, где командиром был прославленный своей храбростью шахтёр Кузьменко. После короткой беседы он приказал выдать мне винтовку, лопату и зачислил в первое отделение.

Начались фронтовые будни. Мы лежали в окопах, вели наблюдение за противником, иногда постреливали. Дважды ходили в атаку, но безрезультатно: оба раза с потерями откатывались назад. Позиция белых была хорошо укреплена.

По вечерам, когда мы отходили в тыл, на отдых, а иногда и днём, прямо в окопах, во время затишья, я, по поручению политрука, читал бойцам газеты, книги. Очень нравились моим товарищам стихи Есенина. Нередко кто-нибудь просил:

— Ты бы, Ваня, прочитал чего из Есенина, — больно хорошо пишет! Прямо за сердце хватает…

И я читал:

Зелёная причёска,Девическая грудь,О, тонкая берёзка,Что загляделась в пруд?

Что шепчет тебе ветер?О чём звенит песок?Иль хочешь в косы-ветвиТы лунный гребешок?..

Я был самым молодым не только в нашем отделении, но и во всей роте. Этим, наверно, и объяснялось любовно-бережное отношение товарищей ко мне. Даже суровый и молчаливый Кузьменко и тот говорил бойцам перед боем: «Смотрите, ребята, поберегите Ванюшу». Вот и берегли: в разведку не посылали, опасных поручений не давали…

Нечего греха таить, я порядком трусил в первые дни. Мне казалось, что каждая вражеская пуля непременно заденет меня, каждый снаряд разорвётся именно надо мной. Постепенно я привык, однако страх остался.

Очень скучал по маме, хотя всячески старался скрывать это от товарищей, боясь, что они высмеют меня. По ночам, свернувшись клубком на сырой земле, укрывшись с головой шинелью, я мысленно переносился в наш дом, вспоминал каждую мелочь, и сердце сжималось от тоски.

Во время третьей по счёту атаки, когда мы, таясь в высокой траве, ползли по-пластунски для внезапного броска, случайная пуля задела мне левую руку выше локтя. Рукав гимнастёрки сразу намок; впрочем, особой боли я не чувствовал. Зажав рану правой рукой, я попытался остановить кровь, но она стала просачиваться между пальцев.

Один из бойцов нашего отделения подполз ко мне, осмотрел рану.

— Пустяковина, — сказал он. — Кость не задета. Залезай вон в ту воронку и лежи. Я поищу санитара, пусть перевяжет.

Санитара долго не было. Руку начало жечь огнём. Песок возле неё окрасился в красный цвет. Я огляделся: между воронкой, в которой я сидел, и нашими окопами было метров двадцать — двадцать-пять, не больше. Я выполз из своего убежища, короткими перебежками добежал до своих, свалился на дно окопа.

— Марш в санитарную палатку! — приказал командир пулемётного взвода, прикрывавшего атаку.

Пригнув голову, я по ходам сообщения побежал в тыл, к Шурочке. Она встретила меня улыбкой, как старого знакомого.

— Пришёл-таки ко мне!.. Задело бедненького?

Шурочка сняла с меня гимнастёрку и проворно начала обрабатывать рану. Я корчился от боли, на лбу выступил пот.

— Потерпи, миленький, потерпи немного! Скоро боль совсем утихнет. Хочешь, спиртику дам?

От спирта я отказался.

Забинтовав руку, Шурочка повела меня в свою каморку за холщовой занавеской и велела лечь на койку.

— Тут тебе будет спокойно. — Пощупав мой лоб, она вздохнула. — И чего только берут на войну таких зелёных? Другой с этой царапиной в строю остался бы, а у него жар начинается!

Я заснул и спал долго. Проснулся от прикосновения ко лбу чьей-то шершавой ладони. Это был наш командир Кузьменко.

— Я ведь приказал тебе сидеть в окопе! Зачем полез к чёрту на рога? — сказал он так, словно был виноват в моём ранении.

— Разве я не такой же красноармеец, как все?

— Конечно, такой же! Но… видишь, какое дело получилось. — Этот суровый человек с большими, грубыми руками и добрым сердцем не знал, как выразить мне своё сочувствие. Смущаясь, он вытащил из кармана брюк несколько яблок, положил около моей подушки. — Поправляйся, Ванюша! Я к тебе ещё загляну…

Пришёл ко мне и Пахомов с дымящимся котелком.

— Мясного бульона тебе принёс — лучше всякого лекарства силу даёт. Выпей, сразу поправишься. И как это тебя угораздило? — Пахомов кормил меня с ложки, как маленького, а Шурочка стояла рядом и посмеивалась:

— Гляди-ка, как все балуют его, аж завидки берут! Хоть бы меня кто-нибудь так пожалел…

— Тут особая статья, — строго ответил Пахомов.

Ночью Шурочка, не раздеваясь, легла рядом со мной, прижала мою голову к груди.

— Спи, миленький, спи. У тебя сильный жар, даже губы потрескались. Рассказать тебе сказку?

— Расскажи…

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царевич, молодой, красивый… Словом, вроде тебя…

За занавеской кто-то прохрипел:

— Пить…

Шурочка нагнулась, крепко поцеловала меня в губы и убежала…

Через три дня я вернулся в свою часть и узнал, что и в тот раз наша атака захлебнулась. Бойцам под сильным кинжальным огнём пулемётов белых пришлось откатиться назад.

Командир полка и комиссар требовали точных данных о противнике. Каждую ночь разведчики отправлялись за «языком» и каждый раз возвращались ни с чем. В конце концов они всё-таки приволокли какого-то высокого, тощего солдата.

В землянке, при свете «летучей мыши», Кузьменко допрашивал его, а я вёл запись.

— Из какой части? — грозно спросил командир роты.

— Пехота мы. — Солдат переступал с ноги на ногу и часто-часто моргал. На нём была новенькая английская шинель, но вид он имел жалкий.

— Ты дурака не валяй, всё равно заговоришь. Отвечай по существу! — Кузьменко стукнул кулаком по столу. — Из какой части, кто командир, сколько у вас пушек, пулемётов, где стоит кавалерия, сколько сабель, откуда и когда прибыли?

— Известно откуда — из деревни Большие Выселки!.. Мобилизовали, дён десять в казарме продержали…

— Не об этом я, дурья башка! Про вашу часть спрашиваю, про войска белых, понимаешь? Отвечай по порядку, а то расстрелять велю!

Солдат затрясся.

— За что, господин-товарищ? Разве мы по доброй воле…

— Тьфу, чёрт!.. Дурак или притворяется. Ваня, попробуй ты, — обратился Кузьменко ко мне. — Может, вытянешь из этого сукина сына хоть одно толковое слово.

— Ты не бойся, — начал я мягко. — Мы зла тебе не хотим. Скажи, кто ваш командир?

— Известно кто, офицер…

— Какого звания, как его фамилия?

— Кто его знает. — И опять: — Вы не думайте, господа-товарищи, мы не по доброй воле… Вот святой крест. — Солдат перекрестился.

Зазвонил полевой телефон. По ответам Кузьменко я понял, что говорит комиссар.