Семейный архив - Юрий Герт

Премиров жил в бараке рядом с нашей молодежной редакцией, много и шумно пил, а работал художником-рекламистом в кинотеатре. О приносил мне свои романы и повести, написанные мелким четким почерком в бухгалтерских книгах на синей бумаге, разграфленной по дебет-кредит. Одна повесть, с которой началось наше знакомство, рассказывала о лагерной любви, чистой, бурной и горькой. Я прочел ее про себя, потом вслух — жене. Все в ней было страшно и достоверно может быть — еще и потому достоверно, что перед глазами у меня стояла наколка на мускулистой руке Премирова, он показал ее мне, задрав рукав рубашки выше локтя: буквы и несколько цифр.

— Здесь ее адрес, видите? — сказал Премиров. — «Ч» — это улица Чкалова, возле Курского вокзала, а это — номер дома, квартиры... Может, зайдете, когда в Москве будете?..

Я бывал в Москве, но, хотя и переписал в блокнот адрес, ни разу по нему не зашел. Не смог...

Повести его не печатали, даже те, где он обходился без колючей проволоки, говорили, что написано не профессионально. И картины, которые писал он в мастерской кинотеатра, а потом складывал дома под железную койку, тоже не принимались на выставки членов худфонда — по той же причине. Один только раз — единственный! — ему повезло. Во Дворце горняков была устроена выставка художников города. Не знаю, каким образом Премирову довелось уговорить организаторов допустить его картины к участию в ней. То ли семнадцать лет лагерной жизни сыграли свою роль, то ли отсутствие денежной конкуренции, но скорее всего — ощущение примитивщины, любительства, свойственного Премировским картинам, ведь не числился он в Союзе художников, не являлся членом Худфонда, малевал киноафиши — всего лишь.

И вот открылась выставка. Она заняла оба этажа. Картины висели в просторных залах, в театральном фойе, в нижнем вестибюле. Входя во дворец, находившийся в центре города, вы сразу погружались в иную, не свойственную Караганде атмосферу — сияющие пейзажи, детские веселые личики, березки в парке (кстати, посаженном и выхоженном заключенными), улыбчивые шахтеры с ввинченными в шлемы лампочками, озарявшими, так сказать, путь к завтрашнему, в крайнем случае — послезавтрашнему коммунизму...

Премиров ограничился двумя картинами. На одной была лесная поляна, посреди — озеро, круглое, недвижимое, как бы наполненное не водой, а ртутью. И вокруг — неподвижные, застывшие, темные ели, смыкающиеся ветвями. И туман, повисший над озером, над поляной, над елями, над густой травой, окольцовывающей озеро, наступающей на него, грозящей превратить его в болото... И вторая картина, большая, не характерных для Премирова размеров, написанная, как и первая, маслом: проложенная по тонущим в грязи бревешкам дорога, по бокам — почерневшие, обугленные березы, их ветки, остатки обломанных и еще уцелевших ветвей вскинуты к пустому, без единого облачка небу... А дорога впереди увязает в топи, уходит в стоячую мертвую воду, на дно...

Я никогда — ни раньше, ни потом — не видывал такой толпы, которая в глубокой, глубочайшей тишине стояла перед картиной... Точнее — перед картинами Премирова, расположенными рядом, одна из них называлась «Озеро», другая — «Дорога». Рыхлая, рваная цепочка тянулась возле прочих картин, а здесь толпа все время нарастала, набухала, и я замечал у многих женщин порозовевшие, покрасневшие глаза, прижатые к щекам платочки, мужчины же вглядывались в полотна, заключенные в простые крашеные рамы, кадыки у них прыгали, сглатывая слюну, глаза щурились, будто всматривались в какую-то позабытую и вдруг ожившую даль...

Пейзаж?.. Не только пейзаж... Это была их жизнь, изображенная на полотне кистью и краской... И когда, уже после того, как выставка закончилась, я листал «Книгу отзывов», там были записи только о картинах Премирова — и ни об одной больше...

Естественно, к участию в других выставках, которые порой в Караганде случались, его уже не допускали.

...Он говорил:

— Все люди делятся на тех, у кого позвоночник вертикальный и у кого он горизонтальный... — И посмеивался, потирая подбородок.

У него была прямая спина.

Полное имя его было: Педро Сапеда де Санчес...

В наш первый карагандинский Новый год собралась вся редакция нашего «Комсомольца» — жены, друзья, авторы. Педро, так попросту мы его звали, явился в смокинге, хотя и потертом, но с бархатным отворотами, с бабочкой на груди. Он сидел рядом с моей женой, впервые попавшей в такую шумную, много пьющую компанию, и обучал ее, как следует себя вести, не нарушая этикета:

— Бокал у дамы, Анья, дольжен быть польным до самых крайоф это дольг сидящего рьядом мужчины... И если с нею чокаются, она дольжна поднять свой бокал... А когда все пиют, она может чуть-чуть коснуться его губами, отпить глоточек и поставить на мьесто — никто не заметит, а если замьетит, то не вправе сделать даме замечание. Можно не пить, но бокал у дамы должен быть всегда польным!..

И он следил, чтобы бокал у Анки не пустовал, и пел — арии и «Риголетто», «Севильского цирюльника», «Травиаты», голос у него был сильный, промерзшие, в мохнатом инее оконные стекла звенели когда в арии Фигаро его баритон взлетал на самые верхние ноты. Прав да, в голосе Педро при этом возникала как бы трещинка, глаза смотрели жалобно, было боязно, что вот-вот голос оборвется... Но тем неистовей мы хлопали Педро, лезли чокаться, орали «Но пасаран!..»

Певал он и у нас дома. И не только пел — рассказывал. Я смог на его вытянутое, сжатое с боков лицо, на широкий выпуклый лоб, на смоляные, треугольничком, усики над тонкой верхней губой — и слушал, слушал... Ореховые, бархатные, бездонные глаза Педро втягивали, как воронки...

Он рассказывал, как они, заключенные, строили железнодорожный вокзал (тот самый, перед которым я сошел с поезда «Москва— Караганда»), как сквозь колючую проволоку, ограждавшую стройку, он впервые увидел свою будущую жену Ирину Квиринг. Ее отца, в двадцатые годы одного из секретарей ЦК КП/б/Украины, расстреляли в 1937, а ее с матерью судьба забросила в Караганду... Когда Педро выпустили, они поженились, у них родилась дочка Антония, напоминавшая ангелочков с картин эпохи Возрождения...

Он рассказывал, что его дедушка был адмиралом испанского флота, отец, будучи офицером республиканской армии, защищал Мадрид и погиб в бою с франкистами. Кто знает, возможно Педро был одним из тех маленьких испанцев, которые приплыли на корабле, стоявшем у ялтинского мола, и потом выступали в нашем ливадийском курзале, а мы, желторотая мелюзга с Черного двора, бешено им аплодировали и подпевали: «Бандьераросса! Бандьераросса!..»

Приехав в СССР в 1936 году, Педро закончил среднюю школу, потом консерваторию, пел в московском театре имени Станиславского и Немировича-Данченко и временами захаживал в аргентинское посольство почитать испанские газеты, поупражняться в испанском языке... Этого оказалось достаточно, чтобы на десять лет запереть его в Карлаг по 58-й статье.... Он отсидел почти весь срок, освобожден был после XX съезда и год спустя после начала нашего знакомства получил полную реабилитацию. Мы с грустью провожали его — он уезжал в Подмосковье, куда пригласила его местная филармония. Он продолжал писать нам — но уже только письма, не статьи об Испании, которые украшали нашу газету...