Новый Мир ( № 12 2010) - Новый Мир Новый Мир

Цветков сталкивает две предельно разнесенные смысловые реальности, которые случайно пересекались разве что в старом анекдоте. У Цветкова реальность одна: «tour ли de france попустил моисей себе», «в спицах колёс синайский свистит песок».

Само название стихотворения — «исход» — тоже двоится. Слово «исход» имеет в языке два закрепленных значения: это и Исход евреев из Египта (об этом в стихотворении вроде бы и идет речь), но ведь это и медицинский термин «летальный исход» — в направлении «луны-белены». Начало и конец. Движение к вечной жизни и немедленной смерти.

Поэт провокационно разбивает звучание стиха математической формулой — и это тоже два разнонаправленных движения, которые заставляют двигаться в третьем, небывшем, перпендикулярном направлении.

И это в конечном счете выход за границы языка и реальности, туда, где «выше луны-белены где в соплях неистов / свят командир евреев и велосипедистов». Кто этот командир? Видимо, это Бог.

Стихотворение «исход» — это своего рода Ars poetica. Здесь сформулирован принцип поэзии как таковой. Его можно реконструировать так: поэзия — это всегда столкновение двух противоречащих друг другу сущностей, но не такое столк­новение, которое приводит к их аннигиляции и гибели, а то, которое заставляет их двинуться в направлении, перпендикулярном обеим, — то есть обрести новую степень свободы.

Цветков возвращается к темам и образам «исхода» многократно на протяжении всей книги. О «скалярном» существовании («скалярно мордой к стене»):

кто думает и ходит по прямой

копытами вперед и мордой в стены

теперь смешно залатывать очки

в анналы вписывать былую схватку

стен не осталось в целости почти

на финишной но ведь и морды всмятку

Или о синайском песке:

не сорок лет а насовсем синай

скрижаль пуста приказ на

все времена скитаясь вспоминай

что жизнь была прекрасна

Или о математике:

неужели тебе не противно

что сложение коммутативно

а деление видимо нет [3]

Поэт дает пример языка, утыкающегося в одни согласные (почти алгебра, почти по Лейбницу):

гыа ахфф стуыы оуггггг как же он мне опостылел

этот ваш человеческий якобы язык

то есть не мне а им то есть вам

Но главное, конечно, не в цитатных совпадениях или семантических перекличках, а именно в реализации основного принципа движения, который достаточно отчетливо описан в «исходе».

Одно из самых пронзительных стихотворений книги «то не ветер» — о больных детях — детях, которые «болели всегда сколько были», никогда не видели ни жука, ни лошади, ни леса, ни степи. Просто «жили лежа». Оно заканчивается так:

в день когда умер сталин нас носили мыться

плачут а все же моют банный день в палате

люся на топчане как на тарелке птица

ни косы никогда не носила ни платья

пока мы так лежим с ней рядом в голом виде

нас намыливают а санитарка верка

поет про то не ветер ветку поднимите

руку кто не забыл на языке вкус ветра

помню играли резиновыми ежами

почему именно ежами этот день я

запомнил поскольку сталин и мы лежали

в мыле дети эдема в день грехопаденья

Здесь сразу сходятся разные семантические ряды: это — рутинная больничная процедура — «банный день в палате»; это — история и действительность, вторгающиеся в детский мир из мира взрослых — слезами медицинского персонала, оплакивающего «отца народов»; это — Веркина песня о чем-то неведомом — ветке и ветре; и наконец, нежданный толчок взросления — оказывается, «мы так лежим с ней рядом в голом виде», толчок в будущее, в этот неясный взрослый мир, который начинается с неотчетливого, невозможного грехопаденья; «в мыле дети эдема» — это примерно то же, что и синайский песок, свистящий в велосипедных спицах.

У Цветкова библейские темы возникают достаточно часто, и не всегда они иронически снижаются, но мир, который выстраивается в стихах, — это мир без Бога, во всяком случае, ни о каком бессмертии души здесь речь идти не может. Люди — смертны. Алексей Цветков — человек. Все логично.

Но беда (или счастье) в том, что поэт не может просто забыть о расщелине, в которую со свистом проносится существованье, — и не только его собственное, тающее с каждой отсекающей секундой, но и всех, кто его окружает, и всего, что его окружает.

А поэт любит этот «нелюбимый мир». Он говорит:

мы все выпускники нам больше бог не завуч

нет с ключиком ни буратино ни петра

пускай вся жизнь твоя была лишь сказка на ночь

она хорошая пусть длится до утра

и выносит эти теплые слова — «сказка на ночь» — в заглавие книги.

Цветков ищет выход. Ищет способ существования на краю (в краю) трагедии. И не только для себя. И его персональный опыт становится общезначимым.

В своих стихах Цветков анализирует и описывает траекторию падения. Но не «мордой в стены». Сдвигая и сталкивая словесные пласты, ломая язык об колено, он добивается того, что его траектория падения уходит вверх — к новой степени свободы. Иногда при столкновении мертвых слов может родиться живое. И двигаясь в направлении «луны-белены», можно попробовать подняться немного выше.

Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ

[1] Напомню старый анекдот, который имеет в виду Цветков.

— Ты слышал? Бьют евреев и велосипедистов.

— А велосипедистов-то за что?

[2] Цит. по: Д е р р и д а  Ж а к. О грамматологии. М., «Ad Marginem», 2000, стр. 496.

[3] Можно заметить, что векторное произведение как раз антикоммутативно:

a*b = — b*a

Пушкинская парадигма

Пушкинская парадигма

И р и н а С у р а т. Вчерашнее солнце. О Пушкине и пушкинистах. М., Российский государственный гуманитарный университет, 2009, 652 стр.

И р и н а С у р а т. Мандельштам и Пушкин. М., ИМЛИ РАН, 2009, 384 стр.

Эти две книги, составленные из более ранних небольших книжек и из статей (в том числе и впервые напечатанных на страницах «Нового мира»), образуют диптих, или «двойчатку», как принято называть парные стихотворения одного из «героев» Ирины Сурат, Осипа Мандельштама. Состав книг частично совпадает, но более существенно иное. Исследовательнице дорого «блаженное наследство» поэтической традиции, эхо голоса одного стихотворца в творениях другого. Пушкин — центральная тема «Вчерашнего солнца» — образует ценностный ориентир и семантический фон для анализа стихотворений Мандельштама во второй книге Ирины Сурат, первая часть которой озаглавлена «Пушкинская парадигма».

Неразрывная связь между двумя поэтами воплощена в заглавии сборника «Вчерашнее солнце». Название — метафорическое именование Пушкина — «солнца нашей поэзии» (слова Владимира Одоевского из некролога Пушкину) в мандельштамовском стихотворении «Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы...»: «Человек умирает. Песок остывает согретый, / И вчерашнее солнце на черных носилках несут».

Мотив преемственности особенно очевиден в композиции книги о Пушкине, посвященной не только самому поэту, но и писавшим о нем: Владиславу Ходасе­вичу, Александру Чудакову, Андрею Битову.

В статье «Биография Пушкина как культурный вопрос» Ирина Сурат утверждает: «После Гоголя, Ап. Григорьева, Достоевского, после А. Карташева, И. Ильина, С. Франка вряд ли нужно повторять, что Пушкин явил собою самый дух нации и предопределил ее дальнейшие пути. Но эту уникальную роль, несравнимую с ролью других русских писателей в нашем самосознании, эту роль играет „не только поэзия Пушкина, но и сам поэт” (цитата из статьи С. Булгакова „Жребий Пушкина”. — А. Р. ), весь его образ, облик, личность, жизнь и судьба, неотделимые от слова. <…> Каким стал русский человек в его развитии? что есть Пушкин? — эти два вопроса сливаются в один и для пушкинистов вырастают в задачу создания фундаментального научного обобщающего труда о жизни первого российского поэта. Это одна из тех научных задач, которые имеют приоритетное национальное значение, — в таком качестве она и должна быть поставлена» («Вчерашнее солнце», статья «Биография Пушкина как культурный вопрос», стр. 11 — 12).

Но то, что очевидно для Ирины Сурат, мне, например, отнюдь не представляется таковым. Почему именно и только биография Пушкина (а не, например, Лермонтова или Льва Толстого) требует выхода «за рамки историко-литературной науки»?

Как раз в случае Пушкина абсолютизация единства поэта и человека вызывает возражения. Автор «Вчерашнего солнца» вслед за Ходасевичем склоняется к тому, чтобы объяснять бытовое поведение Пушкина его осознанием себя как поэта. Но документальные свидетельства говорят скорее об ином: для самоидентификации создателя «Евгения Онегина» и «Пророка» главной была принадлежность к родовитому дворянству, и сама исследовательница это признает, оценивая пушкинское представление о чести и отношение к дуэли.