Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Хоть Набоков и заявлял, что намерен сделать Пнина смехотворным, герой получился невероятно симпатичный и будоражил общественность гораздо меньше Гумберта. Впрочем, на пути к читателю у «Пнина» тоже возникли трудности. Если набоковская нимфетка была чересчур провокационной для страниц The New Yorker, то приключения профессора-эмигранта порой воспринимали как нечто слишком легкое или, наоборот, чересчур политизированное. Кэтрин Уайт приняла часть романа на публикацию, но журнал отказался печатать самую главную, пятую главу – о смерти Миры Белочкиной. По слухам, редакцию смутило обилие упоминаний о репрессиях и пытках в Советском Союзе, а Набоков отказался их убирать.

В других издательствах с «Пниным» тоже не ладилось. Паскаль Ковичи из Viking заблаговременно выплатил Набокову аванс, но после долгих колебаний отказался печатать роман без правки. В дружеском письме Набоков пытался объяснить Ковичи, что его книга не серия зарисовок, а Тимофей Пнин не «клоун».

Не согласный с правкой, Набоков вернул аванс. Он явно досадовал, что его «Пнина» не понимают, но на фоне боев за «Лолиту» споры о безобидном профессоре были детской игрой. Тем не менее поиски издателя затянулись на несколько месяцев, и между окончанием работы над «Пниным» и его выходом в печать прошло полтора года.

«Лолита» пробивалась к американцам гораздо дольше. Неудивительно, что издатели колебались, ведь главным героем в «Лолите» был не застенчивый добряк и практически девственник Тимофей Пнин, а монстр, чудовищность которого составляла смысловую ось романа. Быть может, Набокову простили бы его Гумберта Гумберта, происходи все в другой комнате, не на глазах у читателя, или будь Лолита старше, или будь она «мальчиком, коровой или велосипедом». Но в «Лолите» сочетание изысканного слога и софистики исподволь втягивает читателя в орбиту Гумберта. Сложные рассуждения чередуются у героя с откровенными признаниями, а коробящие эвфемизмы («скипетр моей страсти», «ее коричневая роза») в сочетании с комичностью его фигуры и смутной симпатией, которую он вызывает, выбивают читателя из колеи.

Если Набоков провоцировал американцев сделать шажок за пределы зоны комфорта, то американские издатели оказались не готовы принять вызов. В Viking отказались печатать рукопись в феврале 1954-го; Simon & Schuster отвергло ее в марте. Когда осенью Набоков предложил свою «бомбу замедленного действия» Джеймсу Лафлину, издателю «Себастьяна Найта», Лафлин ответил, что книга относится к «литературе высочайшего порядка», но он боится брать на себя риск. Джейсон Эпстайн из Doubleday и Роджер Штраус из Farrar, Straus&Young вежливо отклонили предложение о публикации.

Набоков собрал стандартные жанры легкого чтива – криминальная драма, травелог, эротический роман – и расстрелял их в упор, явив миру самую порочную историю любви в американской литературе. Традиционное детективное «кто это сделал?» превращается в «кто это поймет?»; путешествие оборачивается затянувшимся похищением; но как бы сладко ни журчали переливы скрипичной сонаты, которой Гумберт пытается усыпить бдительность читателя, сделать из изнасилования романтическую сагу ему не удается[10].

Набоков прекрасно понимал, какую бурю поднимет его роман и какую дилемму поставит перед читателем. Если мы хоть немного сочувствуем Гумберту, мы монстры. Если мы читаем книгу как перечень извращений, мы вуайеристы. С комическими моментами, которыми щедро пересыпана книга, соседствуют серьезные сцены, где Лолита предстает такой, какая она есть на самом деле, – когда она с удовольствием примеряет новые вещи или когда говорит подруге: самое страшное в смерти – то, что человек умирает совсем один.

В «Пнине» читатель довольно быстро понимает, что драма Тимофея Павловича наброшена поверх недавнего прошлого. Даже забавное недоразумение, когда профессора принимают за анархиста и отправляют на остров Эллис, – отголосок войны, хотя о ней напрямую и не говорится. Воспоминания о Мире Белочкиной вытеснены на край сознания: Пнин не представляет, как сохранить рассудок, если не отгородиться от прошлого и страданий тех, кто в нем остался. Пламя исторической трагедии – русской революции и Холокоста – лишь изредка посверкивает сквозь ткань повествования смутными огоньками.

В «Лолите» тоже присутствует история, причем весьма недавняя и понимаемая в тех моральных категориях, которые Набокову привил отец. Но эта история, эта нравственная ось «Лолиты», осталась незамеченной.

Американские издатели боялись «Лолиты». В год переезда Набокова в Корнель запрет на «Гекату» Эдмунда Уилсона, действовавший на территории Нью-Йорка, поддержал Верховный суд США. Зачем печатать книгу, которую потом конфискуют и уничтожат? Кому нужны убытки?

Набоков пришел к выводу, что опубликовать «Лолиту» под псевдонимом ему не удастся. Если это не порнография, рассуждал один издатель, то зачем прятаться? Ведь скрытность автора будет лишним аргументом в пользу запрета книги. Набоков уже впадал в отчаяние, когда новая жена Эдмунда Уилсона Елена высказала мысль, что «Лолита» найдет издателя, если Владимир поищет его в Европе, где нет цензуры и Верховного суда США.

Миссис Уилсон как в воду глядела. Когда в апреле французский агент Набокова встретился с Морисом Жиродиа из Olympia Press, издатель как раз выпустил в свет работы Сэмюэля Беккета и Жана Жене. Жиродиа выказывал готовность печатать англоязычную литературу, которую, невзирая на высокое качество, другие издательские дома считали слишком провокационной или порнографической. «Лолита» должна была хорошо вписаться в этот ряд, и через несколько недель Жиродиа сделал предложение, которое Набоков быстро принял, невзирая на предостережения родных. Семье Набокова казались подозрительными условия договора и сочувственное отношение нового издателя к педофилии Гумберта.

Боясь потерять работу в университете, Набоков рассказал Моррису Бишопу о содержании книги, только когда переговоры с «Олимпией» уже шли полным ходом. Бишоп был в ужасе – он даже не смог дочитать роман до конца. Ему уже мерещились катастрофические сценарии: разгневанные родители сходят с ума от беспокойства за дочерей; фонды отзывают финансирование; университет лишается одного из лучших своих преподавателей под градом обвинений в распущенности нравов.

Набоков еще не знал, что Жиродиа только что запустил серию книг, включавшую такие творения, как «Белые ляжки», «Изнасилование» и «Ангелы с плетками». Однако даже в этом счастливом неведении Владимир с бесконечной тревогой ожидал появления «Лолиты» во Франции, и в его письмах тем летом явственно ощущалось напряжение. Когда Жиродиа планировал рекламную кампанию, Набоков добивался, чтобы тот не упоминал о Корнеле и не афишировал, что автор преподает в университете. Владимир все еще надеялся сохранить инкогнито, но в конечном итоге ему пришлось назваться. Он подчеркивал, что рассматривает «Лолиту» как творческий эксперимент. «Скандальный успех, – писал он Жиродиа, – меня бы огорчил».