Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Набоков любит «расшатывать» свои произведения, чтобы персонажи и читатели не могли в них сразу сориентироваться – или даже понять, о чем там идет речь на самом деле. Глава, целиком посвященная Mademoiselle, оканчивается словами о том, как тяжела для автора потеря отца, и выводом, что он научился воспринимать страдание «лишь после того, как люди и вещи, которых я, в безопасности моего детства, любил сильнее всего, обратились в пепел или получили по пуле в сердце».

Иллюзия в «Убедительном доказательстве» представлена как искусство, позволяющее людям быть друг с другом человечными, но роль обмана не сводится только к этому: он – прежде всего средство выживания. Набоков начинает с описания невинного вранья – как в детстве они с братом Сережей раньше времени открыли рождественские подарки. Мать просила детей не заглядывать в чулки без нее. Поэтому, посмотрев подарки, мальчики положили их обратно, а потом снова открыли, попытавшись изобразить удивление и восторг, – но не сумели провести Елену Ивановну, у которой такие разочарования принимали «размеры роковой беды». Однако опыт лжи пригодился братьям в дальнейшей жизни. Когда, немного повзрослев, они уезжали из Петербурга на поезде, спасаясь от настоящей беды, и от умения обманывать зависела их безопасность, они справились гораздо лучше. Сергей, блестяще исполнивший роль больного тифом, уберег себя и брата от обнаглевших дезертиров, пытавшихся вломиться в купе к мальчикам. Через несколько недель после отъезда Владимира и Сергея их отец тоже перебирался в Крым, где открыто жил под собственным именем, однако выдавал себя за врача. А другого персонажа книги – генерала Куропаткина, когда-то развлекавшего четырехлетнего Володю фокусами со спичками на оттоманке в доме на Большой Морской, Владимир Дмитриевич внезапно узнает в крестьянине, попросившем у него закурить.

Такие подхваты, переворачивания спичечных узоров для Набокова – основной прием. В «Убедительном доказательстве» этот узор складывается из судеб и умолчаний, которыми, точно камешками в мозаике, Набоков выкладывает картину революционной России. Внимательный читатель разглядит между строк и поражение в войне с Японией, и другие события, разрушившие фундамент империи. Должное внимание в книге уделено и участию Владимира Дмитриевича в первых попытках создать российский парламент, и его тюремному заключению, и выступлениям против кишиневского погрома, и статьям о деле Бейлиса. Набоков полностью отдает себе отчет, что история его семьи – это история его родины.

Вообще в этой автобиографии гораздо больше отсылок к истории, чем может показаться на первый взгляд. В прошлое уходит целая эпоха, и начинается ленинская «эра кровопролития, концентрационных лагерей и заложничества». Набоков оплакивает судьбу сельского учителя, который одним из первых вступил в партию эсеров и потом, по слухам, был расстрелян при Ленине. (Впоследствии слухи не подтвердились, и в «Память, говори» Набоков исправил ошибку.) Тревожные, разбросанные по тексту образы – колонны Исаакиевского собора, «отполированные когда-то рабами», дети на деревьях, которых в 1905 году «сбивали удалыми выстрелами», – подводят читателя к ощущению катастрофы.

Обилие эпизодов аристократического детства не помешало Эдмунду Уилсону объявить «Убедительное доказательство» «великолепной работой» – с одной только оговоркой, что он не понял названия. О каком доказательстве идет речь? Исходя из разногласий, которые друзья не могли разрешить уже десяток лет, Уилсон предположил, что улики, на которые намекает Набоков, каким-то образом свидетельствуют против большевиков. Разнежившись от похвалы Уилсона и признаваясь, что радуется ей вопреки самому себе, Набоков не стал углубляться в этот вопрос. Хватило одного любезного жеста, чтобы пламень дружбы, начавший было угасать, разгорелся с новой силой, и следующие несколько лет Владимир с Эдмундом продолжали щедро обмениваться в письмах новостями и соображениями, хотя понимали друг друга все хуже и хуже.

Однако у товарищей Набокова по изгнанию «Убедительное доказательство» вызвало куда менее теплые чувства. Русским литераторам-эмигрантам, с которыми писатель провел почти двадцать лет жизни, досталось не более трех процентов его текста – и в этих трех процентах автор высмеивал их одержимость «взаимопомощью» и «спасением души» и напоминал, как недостойно они обходились с его другом, поэтом Владиславом Ходасевичем. Неужели эта книга, полная заносчивости и детского хвастовства богатством, в самом деле написана гением их поколения, голосом России, который отказался подчиниться Советам? Иван Бунин, уязвленный пассажем о себе, раскритиковал «царскую корону», которой на обложке книги венчалось имя автора, и «дикую и глупую» напраслину, которую возвел на него литературный соперник. У Владимира, конечно, оставались русские друзья, но эмигрантское сообщество лишний раз укрепилось в мнении, что Набоков для них потерян и не может уже считаться настоящим русским.

Первый повод усомниться в преданности Владимира Набокова делу Родины Александр Солженицын получил в московской тюремной камере.

Попав из окопа за решетку, Солженицын продолжал верить, что с ним, честным советским человеком, произошла какая-то ошибка. Он все еще верил в это даже во время допросов на Лубянке, мрачная сорокалетняя история которой на другой стороне земного шара мучила Набокова.

Тайная полиция обосновалась на Лубянке во времена революции, когда в пятиэтажном здании с мозаичным паркетом, бледно-зелеными стенами и бархатной обивкой обосновалась ЧК. Впоследствии внешний вид и внутреннее убранство дома сделали более суровыми, но большие часы на фасаде остались на месте – отныне они измеряли дни и часы всех, кто сюда попал. Как гласит бородатый анекдот, здание на Лубянке – самое высокое в Москве, потому что из его подвалов видна Сибирь.

В коридорах и камерах советской карательно-исправительной системы Солженицын узнал, что такое досмотр полостей тела, лишение сна и допросы. Ему предъявили обвинения по печально знаменитой 58-й статье – «Антисоветская агитация и пропаганда». Солженицын не знал, как защитить жену и друзей от ареста. Не меньше волновала его судьба портфеля с бумагами, который конфисковали и передали следствию. Там были его драгоценные рассказы и материалы, собранные для использования в будущем, но, что самое страшное, в житейских и военных историях, которые он записывал, упоминались реальные имена, что ставило под угрозу всех, кого он называл.

Немного подержав Солженицына в одиночке, тюремщики бросили его в общую камеру. Старый большевик, демократически настроенный правовед и подсадная утка стали его первыми учителями в тюремной преисподней.