Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Через несколько лет после поездки Латтимора на английском начали выходить книги бывших заключенных, в которых подробно описывались жуткие условия Колымы – голод, пытки, изнасилования и убийственно тяжелая работа. Узники лагеря, наблюдавшие визит американцев, не понимали, как можно быть настолько легковерными.

Вера и Владимир, видя наивность американцев, не могли осуждать Маккарти. Петербургское детство, проведенное среди царских двойных агентов, десяток лет, прожитых в кишащем осведомителями Берлине, и разбросанные по всему миру родственники, многим из которых пришлось так или иначе иметь дело с разведкой, давали Набоковым основания полагать, что не только Вашингтону, но и жителям Итаки в штате Нью-Йорк следует остерегаться шпионов и предателей. В Корнелле даже поговаривали, будто Вера на случай нападения коммунистов ходит по кампусу с пистолетом.

«Гекату» Набоков коммунистической не считал, хотя эротические сцены в ней находил отвратительными. По поводу неприглядных похождений главного героя Набоков написал: «Чем читать такое, я бы лучше открыл пенисом банку сардин».

К тому времени Уилсон причислял Набокова к своим ближайшим друзьям, хотя они рьяно спорили о литературе в целом и о творчестве друг друга в частности. «Воспоминания об округе Геката» стали второй книгой Эдмунда, которую Владимир буквально разнес в клочки, притом что Уилсон взахлеб хвалил набоковского «Себастьяна Найта». Редкая дружба выдерживает такие перекосы.

Со своей стороны, Уилсон резко критиковал политические взгляды Набокова. Если в первые недели знакомства Уилсон определил Набокова как «ни белого, ни коммуниста», то с годами он все чаще порывался вырядить Владимира в реакционеры.

Набоков от такого наряда решительно отказывался. В январе 1947 года Уилсон написал Набокову, что повстречал на рождественской вечеринке его кембриджского соседа по комнате Михаила Калашникова. Набоков ответил длинным посланием, в котором объяснил, что Уилсон в очередной раз раскопал в его прошлом «дохлую рыбину», в данном случае фашиста и антисемита-дурака – соседями по комнате они были всего один семестр. Набоков просил Уилсона не передавать его слов их общей знакомой Нине Чавчавадзе, которая почему-то пребывала в уверенности, что Владимир и Михаил дружили. Вместе с опровержением по Калашникову Набоков отправил Уилсону экземпляр рукописи романа «Под знаком незаконнорожденных». Такую возможность творческого реванша Уилсон упустить не мог. Он прочел книгу и подробно расписал, что его в ней разочаровало. Уилсона не впечатлила попытка Набокова обратиться к политике – тем более что Владимир занялся ею в абстрактном мире, а не в реальности, которую так хорошо умел передавать. Уилсон восхищался Набоковым, но считал, что тот напрасно растрачивает свое литературное дарование на демонизацию бутафорского диктатора.

Если несколькими годами раньше при чтении «Себастьяна Найта» Уилсона не покидало чувство, что автор ведет с ним некую игру, которую он вот-вот разгадает, то в «Незаконнорожденных» он ничего подобного не заметил. Не то чтобы критика Уилсона была совсем уж несправедливой, – злодей в романе в самом деле получился неубедительным, – однако что касается игры с читателем, на сей раз Эдмунд ее просто просмотрел.

Комментируя «Незаконнорожденных», Уилсон видел в романе прежде всего гротескное изображение тоталитарного государства. «Политика, социальные преобразования – это не твои темы, – писал он Набокову, – они тебе не даются по той простой причине, что тебя все эти вопросы совершенно не интересуют, ты никогда не брал на себя труд понять их». Обоюдная критика не укрепляла дружбы Набокова с Уилсоном, но замечания последнего не пропали даром. После «Незаконнорожденных» Набоков больше не пытался писать романы на злобу дня.

В том году Набоков с Уилсоном продолжали обсуждать новые труды друг друга, и Владимир хвалил Эдмунда за анализ Хемингуэя, Кафки и Сартра, но взаимного понимания становилось все меньше. В 1948 году в гневном письме, превосходящем своим пафосом «Незаконнорожденных», Владимир доказывал Уилсону, что прореволюционных российских либералов нельзя даже сравнивать со сторонниками конфедерации, которые и после Гражданской войны в США продолжали выступать за проигранное дело. В глазах Набокова работа его отца, кадетов и других антибольшевистских политических партий была единственным шансом на демократию и свободу, выпавшим России за всю ее историю. Слушать, как этих мужчин и женщин называют рабовладельцами, которые готовы были уничтожить страну ради сохранения собственной культурной и экономической власти, Набоков не мог.

Замечательно, писал Набоков, что Уилсон и его друзья обратили внимание на убийства, происходившие в Советском Союзе в конце 30-х годов, когда при Сталине судили и расстреливали тех, кто составлял ближайшее окружение Ленина. Но где были эти сердобольные люди, когда при Ленине налаживали саму систему уничтожения? Они не слышали стонов тех, кого истязали на Соловках и в подземельях московской Лубянки в первые годы красного террора. Не слышали потому, писал Набоков, что никак не могли налюбоваться собственными романтическими представлениями о Революции. Он не винил их в том, что они не смогли разобраться в произошедшем по горячим следам. Но теперь пора назвать вещи своими именами. И проблема тут не в исторической ностальгии русских изгнанников. Проблема в исторической ностальгии американских левых, которые никак не могут критически взглянуть на свое юношеское увлечение «святым Лениным» и понять, что это был обман и позор.

В ответ на обвинения, будто бы он относится к числу родовитых ретроградов, которые только и делают, что себя жалеют, Набоков просил Уилсона обратить внимание, что подобных антибольшевистских взглядов придерживались также никем не оплаканные радикалы – включая, особенно подчеркивал он, социалистов-революционеров и Илью Фондаминского. Но опять же он не вправе ожидать какого-то понимания от людей, которые черпают знания о России из памфлетов Троцкого.

Набоков четко и выверенно сформулировал свою политическую позицию и в пух и прах раскритиковал затянувшуюся симпатию Уилсона к революции. В письме очевидны боль за страну и злость на Уилсона, равно как и недоумение, что обычно проницательный и умный друг не может понять таких простых вещей.

Газеты уже четверть столетия писали о советских концентрационных лагерях, так что вышки и проволока вошли в общественное сознание как неотъемлемая часть ландшафта за железным занавесом. Но репутация авторов, спекулировавших на эту тему, низводила ее до газетной утки, ставя в один ряд со слухами о том, будто фторирование воды – это происки врагов и что коммунисты захватывают школы. Непонимание прошлого России обрекало на неудачу любые попытки разобраться в ее настоящем.