Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

Когда становится ясно, что ни уговоры, ни угрозы на Круга не действуют, Жаба арестовывает философа и его юного сына. Чтобы спасти сына, Круг соглашается на условия Жабы, но чиновники, бездарные и в злодействе, путают сына Круга с другим ребенком и убивают его по ошибке. Сжалившись над несчастным отцом, рассказчик дарует ему безумие. Теперь Круг думает, что он персонаж романа. Друзей и знакомых Круга берут в заложники, и те объясняют философу, что их расстреляют, если он не подчинится Жабе. Но Круг уже потерял рассудок и не понимает, что происходит. В бреду ему кажется, что он снова в зените детской власти и может, как прежде, вволю измываться над одноклассниками. Круг бросается на Жабу, в него стреляют, и вдруг оказывается, что весь их мир иллюзорен. Круг выпадает из поля зрения читателя, и его место занимает очень похожий на Владимира Набокова рассказчик, который ночью у окна ловит сеткой бабочек.

По сравнению с «Приглашением на казнь» это куда более пессимистичный роман. Цинцинната казнят, но при этом он побеждает своих палачей, тогда как рассказчик в «Незаконнорожденных» откровенно признается, что бессмертие, которое он даровал Кругу, всего лишь «игра в слова». Между «Приглашением» и «Незаконнорожденными» лежат советские чистки и Холокост, перед лицом которых гораздо труднее сохранять веру в искусство и превосходство мыслящей личности над тиранией.

В начале книги, когда Круга заставляют ходить взад-вперед по мосту через реку из-за того, что у него нет нужных бумаг, невольно вспоминаются мытарства многих и многих реальных беженцев. Позднее, в тюрьме, сокамерники философа упражняются в английской грамматике («My aunt has a visa. Uncle Saul wants to see uncle Samuel. The child is bold»[7]), совсем как еврейские иммигранты в «Василии Шишкове».

Предисловие Набокова напрямую связывает роман «Под знаком незаконнорожденных» с тоталитарными государствами, в которых он жил, с этими «мирами терзательств и тирании, фашистов и большевиков, мыслителей-обывателей и бабуинов в ботфортах». Он использует фрагменты речей Ленина и выдержки из советской конституции, одновременно кивая на «комки нацистской лжерасторопности», которые также взяты как материал для создаваемого кошмарного мира.

В «Незаконнорожденных» есть отсылки к советским трудовым лагерям и оголтелой нацистской пропаганде. В исковерканном «Гамлете» главного злодея называют не иначе как «жидолатинянином Клавдием», а Фортинбраса – привет Гитлеру! – порабощают «шейлоки из высших финансовых кругов», но тот не сдается и надеется вернуть наследственные земли, украденные отцом Гамлета. То есть диктатура добирается и до мирового искусства.

Зачем такому диктатору, как Жаба, нужен Круг? Возможно, по той же причине, по какой Ленину и Сталину хотя бы на время понадобился Горький, – как фиговый листок, прикрывающий творимые ими безобразия, как авторитетный писатель, способный благословить происходящее или хотя бы сделать вид, что ничего страшного не происходит вовсе. В первом американском романе Набокова проблема тирании представлена как личный выбор, как моральная дилемма, оказавшись перед которой герой не вступает в ряды оппозиции, но не желает и присоединяться к заблуждающимся – просто отказывается быть винтиком в системе и говорить неправду. Однако когда приходится выбирать между принципами и жизнью ребенка, Круг уступает (как, по его собственному признанию, уступил бы и Набоков).

«Незаконнорожденные» появились в Америке в тот момент, когда она пыталась разобраться с угрозой под названием Советский Союз. У Ричарда Уоттса обвинения, выдвинутые в книге против известных тоталитарных режимов, вызвали смешанные чувства. В рецензии для The New Republic критик отметил полную самолюбования литературную акробатику на протяжении фразы из 211 слов, но вместе с тем признал, что роман являет собой «нечто значительно большее, чем поданный под новым соусом Артур Кёстлер, от которого он местами почти неотличим».

Сравнение с Кёстлером доказывает, насколько актуальной оказалась книга Набокова, несмотря на все свои фантастические декорации. Кёстлер, которого арестовывали при Франко и приговаривали к смертной казни за шпионаж во время Гражданской войны в Испании, оставил революционную деятельность и сделался борцом против коммунизма. Венгерский еврей, он приобрел гораздо более страшный опыт бегства из Европы, чем Набоков. Во время войны Кёстлера как гражданина враждебного государства считали нужным изолировать и французы, и британцы. Когда вышла «Слепящая тьма» – фундаментальный труд, обличающий коммунистическую тиранию, – автор сидел в одиночной камере в Лондоне. В отличие от Набокова, отказавшегося подчинять искусство идеологии, Кёстлер посвятил себя литературе как средству борьбы за человеческую свободу, хотя вопрос о выборе идеологии всегда оставался для него открытым.

Роман «Под знаком незаконнорожденных» стал первой книгой Набокова, которая одновременно принадлежала и литературе, и политике. Возможно, именно поэтому она получилась наименее гармоничной. Набоков, по собственному признанию, сознательно писал ее как «яростное обличение диктатуры» и нацизма, и коммунизма. Но попытки соединить в одном произведении праведный гнев, пикантные диалоги, фирменное остроумие, цветистую речь и убийство ребенка сделали книгу громоздкой – особенно по сравнению с другими романами о тоталитаризме. Последняя книга Кёстлера, написанный двумя десятилетиями ранее роман Евгения Замятина «Мы» и «1984» Джорджа Оруэлла превосходили «Незаконнорожденных» и по обличительной силе, и по литературной ценности. Местами кажется, что Набоков стесняется быть искренним или никак не находит удачного способа соединить искусство и политику.

При этом Набоков внимательно следил за происходящим. И его бескомпромиссность, помноженная на ощущение кризиса, порой проявлялась в резких суждениях, когда за политической позицией он переставал видеть живого человека. В последние месяцы войны, например, Набоков сознательно нагрубил на вечеринке бывшему другу (и дальнему родственнику Веры) Марку Слониму. Поведение Набокова озадачило хозяйку вечера, наверняка ожидавшую, что Владимир обрадуется, увидев целым и невредимым еврейского критика, с которым они в Париже были на короткой ноге. Позднее в письме Эдмунду Уилсону Набоков объяснил свою реакцию: «Слоним получает 250 долларов в месяц от сталинистов, это немного, но он и того не стоит».

Сталина Набоков раскусил, а вот разоблачать шпионов у него пока получалось хуже. Мало того что Слоним не продавался никаким разведкам, – он был антисоветчиком и оказался просто-напросто жертвой слухов. Марк работал в Колледже Сары Лоуренс, где четверть преподавателей попала под подозрение из-за яростных нападок «Американского легиона». Руководству колледжа выкручивали руки, требуя уволить сотрудников, в которых гонители усмотрели потенциальных коммунистов. Осада университетов продолжалась несколько лет, пока наконец на Капитолийском холме не прошли слушания Комитета Дженнера. В числе прочих показания давал и Марк Слоним. Сара Лоуренс не поддалась общественному давлению и отказалась его увольнять.