Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Свет бился в призмах, сила дрожала и сминала пространство, и магия, настоящая, истинная магия, а не тот отвратительный суррогат из заученных наизусть слов, была в самой его крови.

Он хотел… добра, наверное. Дезире помнил знаки, но не помнил их смысла; и помнил ритуалы, но с трудом мог понять их цель. Что-то о мире, да, о свободе, о равенстве, о чём-то ещё. Тогда он знал точно, как должно быть; и Бездна, глядящая на мир из его сердца, давала силу воплотить это в жизнь.

Потом… потом всё это закончилось. А он, потерявшийся в страшных водах чернокнижник, был проклят на веки веков и стал белым воином, обрушивающим кару на головы таких же, каким он сам был когда-то.

Их была целая череда — Усекновителей, облечённых правом карать и миловать, и Луна выбрала его своим рыцарем, Луна дала ему силу, Луна подарила ему крылья из ветра и серебра, Луна подчинила ему молнии и грозу.

Проклятие забрало у него волю.

Он слышал голос Бездны, — должно быть, лучше, чем кто-либо ещё во всём мире; он слышал, что она просыпается. Это был — будто звон невидимых колоколов, шелест несуществующих волн, треск переламываемого стекла.

Тогда он просыпался, потому что не мог не проснуться. И шёл, потому что не мог не идти. И поднимал меч, чтобы разбить им небо.

— Чёрная молния, — тихо сказала я. — Над Марпери, когда…

— Это была случайность, с колесом, — мрачно произнёс Дезире. — Или, может, он специально туда встал, чтобы… если меня позвали, я не могу остановить это. Даже если хочу.

Потолок у меня был — белёный с синькой. В дальнем углу сплёл паутину паук; я смотрела на него каждый вечер перед сном и теперь, хотя по комнате уже раскинул тёмную шаль вечер, знала, что он где-то там, в серой тишине, есть.

Чёрная молния. Авария, от которой сотрясся весь мой город. Папа, мама, многие сотни других людей. Тётка Сати, не способная подняться с постели. Разваленный дом, нищета, проржавевший поезд на два вагона…

Всё это сделал он — мужчина, в руках которого я так хорошо устроилась и которому только что подшила штаны.

— Кто этот… «он»?

— Один там… целитель. Голос восточной жрицы.

Я помнила очень смутно, что в моём детстве там, за перевалом, были лечебные воды. Волшебное озеро, в котором будто бы отразилась сама Луна, — так, как нигде больше не отражалась. Отчасти потому к нам и ехали: грузы после подъёмников разъезжались по горам дальше, а люди останавливались в Марпери, отчаянно пытаясь поймать последний луч ускользающей надежды.

— И что с ним… стало?

— Сгорел.

— От молнии? Совсем? Лунный?..

— Совсем.

Получается, он лечил запретной магией, чёрной этой водой Бездны. И однажды её стало так много, что это разбудило Усекновителя, и он пришёл, чтобы покарать…

Целителя! Его пациентов! И всех нас — совершенно ни за что; я ведь и не видела тех вод никогда, и я… а я по крайней мере осталась жива. Похоронила близких, смотрела за тёткой, пока она заново училась ходить, бросила школу, чтобы сесть ломать глаза за прямострочкой и гнить, гнить, гнить в умирающем Марпери, среди калек и сумасшедших. И мне — почти повезло. У меня брат остался, живой, а тётка всё-таки прошаркала как-то десяток лет и лишь потом слегла насовсем и сошла в землю. А Царбик, который похоронил своих детей и двинулся крышей? А Мадя, которая переехала с парой в квартиру и бросила все свои цветы, только бы не оставаться в гулком опустевшем доме? А похоронный лес, в котором собралось столько лент, что иногда за ними не разглядеть листвы?

— В чём… в чём был он виноват? Чтобы ради этого… чтобы настолько… за что?

— Я не знаю. Когда я просыпаюсь, сила решает сама, что я должен сделать. Что-то правильное, так говорят. Я не могу это изменить.

— Ты? Ты — не можешь? Это ведь ты делаешь! Ты! И ты всегда говоришь, что всё может быть, что… как так?

Дезире молчал, только гладил меня неловко по плечу. В сумраке я плохо видела его лицо, и это, может быть, было к лучшему.

— Я просыпаюсь, когда меня зовут, — хрипло сказал он, наконец, — поднимаю меч. Бью. И засыпаю. Я не решаю, что именно…

— А кто? Кто решает?

Слова казались стекольным крошевом.

— Я не знаю.

Подумать только: меньше года назад я плакала, что зазря накрутила кудри перед танцами. Жалобно, горько плакала, прижимаясь лбом к дрожащему стеклу в вагоне. И говорила: расстроилась, да. Очень расстроилась.

С тех пор всё столько раз перемешалось, что теперь мои чувства — будто рубленый фарш: не отличить больше, что из чего, но у бортов тазика собирается жидкая липкая кровь. Я ненавижу его? Люблю? Боюсь? Сочувствую? Я и так понимала? Или шокирована? Разгневана? Виновата? Пусть тот, кто хорошо называет всякий порыв ветра в растревоженной душе, первым бросит в меня камень.

Когда эта буря коснулась меня впервые, в моей жизни остались только синие глаза и мраморный рыцарь; а теперь он сидел на моей кровати, откинувшись затылком на стену.

И позвал меня хрипло:

— Не уходи. Ты не уходи только…

lxiv.

Нет ни смысла, ни справедливости.

Ни смысла, ни справедливости. Не было никогда, никогда и не будет. Это мы, люди, придумали для своего спокойствия, — пустые слова, для которых в изначальном языке, в языке истинной сути вещей, даже нет перевода.

Мы говорим — Бездна. И это тоже слово; просто слово, за которым для нас нет значения. Что-то чёрное, да, что-то запретное, что-то могущественное. Там живёт сила, там живёт магия, и если ты смел, если ты действительно чего-то хочешь…

Но что она такое, и чего она хочет? Могла ли ответить на этот вопрос сама оракул?

Или вот, скажем, суть. Новое слово, которое звучит пустым звуком, будто кто-то гулко ударил по боку бидона. Громко и значимо, звук завяз внутри, запутался. Но толку с него — чуть; и бидон тот пуст, в нём только кисловатый запах молока и холода, да и ничего больше.

Вот он, лунный, бывший безднопоклонник, а теперь — крылатый рыцарь, несущий одну только смерть. Безмолвное орудие в руках… кого?

Я запуталась, отчаянно запуталась, и не была уверена, что решение вообще существует — хоть какое-то, хоть где-то. Я будто вывалилась из понятной простой жизни и оказалась вдруг в мире чего-то зыбкого и невероятного.

И большого, конечно. Уж куда больше людей.

В храмах рассказывали: жизнь, мир, вселенная — всё это словно гобелен, сплетённый Полуночью из тысяч дорог. Каждый из нас ловит в Охоте свою судьбу, и с того дня принадлежит ей; мы проходим каждый свою дорогу от первого и последнего шага, и все вместе создаём большую картину и придуманный высшей силой мир. Мы рождаемся для чего-то и умираем зачем-то, и пусть даже эта роль не велика, она всё-таки есть.

Это и есть — смысл? Есть причудливо выдуманные взаимосвязи, и мы, конечно, не свободны в своих выборах — но не в этом и главное, верно?

Двоедушники твердят: мы сделаны из своей дороги, из прошлого и всего того, что видели и испытали. Колдуны добавляют: из крови, из долга, из культурных норм и впитанных с детства законов.

Из крошечной искры своей сути, которую так легко потерять. Казалось бы, уж лунные — эти должны бы сказать, что ты и есть — суть! Ты — решаешь, у тебя — воля, ты — что-то можешь!

Это была бы красивая, сладкая ложь.

Потому что вот он, лунный, рядом со мной. Не знает, кто он таков; должен бы знать свои имена — придуманных для него из прошлого, человеческих ожиданий и позабытых поступков, — которые хотя бы напоминают ему о том, кто он есть; вот только и имена давно потеряны в свете тоже. Одарён силой, о да, большой силой, и за это сделан покорным солдатиком чужого проклятия.

Просыпается, чтобы поднять меч. Убить. И уснуть.

— Ты ведь можешь, — шёпотом сказала я, — ты можешь решить и сделать. Должно же быть хоть что-то, что ты…

Хоть что-то, что сломает чудовищную предопределённость, странным образом живущую над чёрной водой Бездны, пока та шепчет день за днём: всё бывает, бывает абсолютно всё.