Путешествие из Петербурга в Москву (сборник) - Александр Радищев

Но он смертный был. Блаженство

Рима вянет с Марк Аврельем;

И столетия с стремленьем

Протекли за ним уж многи;

Но на поприще обширном,

На ристалище вселенной

Всяка слава и блистанье

Всех царей, владык прешедших

Перед ним суть разве слабый

Блеск светильника, горяща

В полдень ясный, в свете солнца;

Перед ним вся лучезарность

Подвигов в сверканьи славы

Суть лишь мрак, и тьма, и тени.

Когда взор наш изумленный

Обращаем на владыку

На всесильного, который

Столь смирен был во порфире,

То во внутренности духа

Мы таинственно веселье

Ощущаем, и не можно

Без сердечна умиленья

Вспомнить жизнь его премудру.

Слеза радости исступит,

Сердце, в радости омывшись,

Вострепещет, утешаясь.

Но… смолчим, в душе сокроем,

Ах, всю скорбь и тяжко чувство,

Что по сладости во сердце,

Вспоминая Марк Аврелья,

Восстает и жмет в нас душу.

Нет, не жди, чтоб мы дерзнули

Начертать его теченье.

Всё, что скажем, будет слабо

И сравниться не возможет

С той чертой предвечна света,

Чем его живописала

Всех веков и всех народов

Образ дивный благодарность.

Его жизни описанье

Действо то вливает в душу,

Что изящнее возникнут

О себе самих в нас мысли

И равно изящны мысли

О превратном смертных роде.

Но надолго ли? – О участь,

Участь горька рода смертных!

Марк Аврелий уж скончался,

Счастье Рима с ним исчезло

И благие помышленья

О блаженстве рода смертных.

Се торжественно и тихо,

Спровождаемо всех воплем,

Шествие его кончины

Отправлялося во Риме;

Но шаг каждый препинаем

Был слезами иль восторгом

Всего римского народа:

«Се наш друг – ах, паче друга,

Се родитель, се кормилец, —

Се отец, – се бог всещедрый…»

Скорбно в слухи ударяли

Словеса сии нельстивы

Того, кто вменит за тягость

Все благие помышленья.

И се во броне одеян

Коммод грозно потрясает

Копием, и всё умолкло.

Шествие идет в молчаньи.

Ах, тогда уже познали,

Что сокрылося во гробе

Счастье Рима с Марк Аврельем.

1795—1796 (?)

«Час преблаженный…»

Час преблаженный,

День вожделенный!

Мы оставляем,

Мы покидаем

Илимски горы,

Берлоги, норы!

Середина января 1797 г.

Журавли басня

Осень листы ощипала с дерев,

Иней седой на траву упадал,

Стадо тогда журавлей собралося,

Чтоб прелететь в теплу, дальну страну,

За море жить. Один бедный журавль,

Нем и уныл, пригорюнясь сидел:

Ногу стрелой перешиб ему ловчий.

Радостный крик журавлей он не множит;

Бодрые братья смеялись над ним.

«Я не виновен, что я охромел,

Нашему царству, как вы, помогал.

Вам надо мной хохотать бы не должно,

Ни презирать, видя бедство мое.

Как мне лететь? Отымает возможность,

Мужество, силу претяжка болезнь.

Волны, несчастному, будут мне гробом.

Ах, для чего не пресек моей жизни

Ярый ловец!» – Между тем веет ветр,

Стадо взвилося и скорым полетом

За море вмиг прелететь поспешает.

Бедный больной назади остается;

Часто на листьях, пловущих в водах,

Он отдыхает, горюет и стонет;

Грусть и болезнь в нем всё сердце снедают.

Мешкав он много, летя помаленьку,

Землю узрел, вожделенну душою,

Ясное небо и тихую пристань.

Тут всемогущий болезнь излечил,

Дал жить в блаженстве в награду трудов, —

Многи ж насмешники в воду упали.

О вы, стенящие под тяжкою рукою

Злосчастия и бед!

Исполнены тоскою,

Клянете жизнь и свет;

Любители добра, ужель надежды нет?

Мужайтесь, бодрствуйте и смело протекайте

Сей краткой жизни путь. На он-пол поспешайте:

Там лучшая страна, там мир вовек живет,

Там юность вечная, блаженство там вас ждет.

Между 1797 и 1800 гг.

Идиллия

Краснопевая овсянка,

На смородинном кусточке

Сидя, громко распевала

И не видит пропасть адску,

Поглотить ее разверсту.

Она скачет и порхает, —

Прыг на ветку – и попала

Не в бездонну она пропасть,

Но в силок. А для овсянки

Силок, петля – зла неволя;

Силок дело не велико, —

Но лишение свободы!..

Всё равно: силок, оковы,

Тьма кромешна, плен иль стража, —

Коль не можешь того делать,

Чего хочешь, то выходит,

Что железные оковы

И силок из конской гривы —

Всё равно, равно и тяжки:

Одно нам, другое птичке.

Но ее свободы хищник

Не наездник был алжирский,

Но Милон, красивый парень,

Душа нежна, любовь в сердце.

«Не тужи, моя овсянка! —

Говорит ей младой пастырь. —

Не злодею ты досталась,

И хоть будешь ты в неволе,

Но я с участью твоею

С радостью готов меняться!»

Говоря, он птичку вынул

Из силка и, сделав клетку

Из своих он двух ладоней,

Бежит в радости великой

К тому месту, где от зноя

В роще темной и сенистой

Лежа стадо отдыхало.

Тут своей широкой шляпой,

Посадив в траву легонько,

Накрывает краснопеву

Пленницу; бежит поспешно

К кустам гибким он тало́вым.

«Не тужи, мила овсянка,

Я из прутиков таловых

Соплету красивый домик

И тебя, моя певица,

Отнесу в подарок Хлое.

За тебя, любезна птичка,

За твои кудрявы песни

Себе мзду у милой Хлои,

Поцелуй просить я буду;

Поцелуи ее сладки!

Хлоя в том мне не откажет,

Она цену тебе знает;

В ней есть ум и сердце нежно.

Только лишь бы мне добраться…

То за первым поцелуем

Я у ней другой укра́ду,

Там и третий и четвертый;

А быть может, и захочет

Мне в прибавок дать и пятый.

Ах, когда бы твоя клетка

Уж теперь была готова!..»

Так вещая, пук лоз гибких

Наломав, бежит поспешно,

К своему бежит он стаду

Или, лучше, к своей шляпе,

Где сидит в неволе птичка;

Но… злой рок, о рок ты лютый…

Остра грусть пронзает сердце:

Ветр предательный, ветр бурный

Своротил широку шляпу,

Птичка порх – и улетела,

И все с нею поцелуи.

На песке кто дом построит,

Так пословица вещает,

С ног свали́т того ветр скоро.

Между 1797 и 1800 гг.

Ода к другу моему

1

Летит, мой друг, крылатый век,

В бездонну вечность всё валится,

Уж день сей, час и миг протек,

И вспять ничто не возвратится

Никогда.

Краса и молодость увяли,

Покрылись белизной власы, —

Где ныне сладостны часы,

Что дух и тело чаровали

Завсегда?

2

Твой поступь был непреткновен,

Гордящася глава вздымалась;

В желаньях ты не пречерчен,

Твоим скорбь взором развевалась,

Яко прах.

Согбенный лет днесь тяготою,

Потупил в землю тусклый взор;

Скопленный дряхлостей собор

Едва пренес с своей клюкою

Один шаг.

3

Таков всему на свете рок:

Не вечно на кусту прельщает

Мастистый розовый цветок,

И солнце днем лишь просияет,

Но не в ночь.

Мольбу напрасно мы возводим,

Да прелесть юных добрых лет

Калечна старость не женет:

Нигде от едкой не уходим

Смерти прочь.

4

Разверстой медной хляби зев,

Что смерть вокруг тебя рыгает,

Ту с визгом сунув махом в бег,

Щадя, в тебя не попадает

На сей раз.

Когда на влажистой долине

Верхи седые ветр взмутит,

Как вал, ярясь, в корабль стучит —

Преплыл не поглощен в пучине

Ты в сей час.

5

Не мни, чтоб смерть своей косой

Тебя в полете миновала;

Нет в мире тверди никакой,

Против ее чтоб устояла,

Как придет.

Оставишь дом, друзей, супругу,

Богатства, чести, что стяжал:

Увы! последний час настал,

Тебя который в ночь упругу

Повлечет.

6

Кончины у́зрим все чертог,

Объят кровавыми струями;

Пред веком смерть судил нам бог —

Ее вершится всё устами

В мире сем.

Ты мертв; но дом не опустеет,

Взовет преемник смехи твой;

Веселой попирать ногой,

Не думая, твой прах умеет,

Ни о чем.

7

Почто стенати под пятой

Сует, желаний и заботы?

Поверь, вперять нам ум весь свой

В безмерны жизни обороты

Нужды нет.

Спокойным оком я взираю

На бурны замыслы царей;

Для пользы кратких, тихих дней,

Крушась всечасно, не сбираю

Златых бед.

8

Костисту лапу сокрушим,

Печаль котору в нас вонзила;

Мы жало скуки преломим,

Прошед что в нас с чела до тыла,

Душу ест.

Бедру весельем препояшем,

Исполним радости сосуд,

Да вслед идет любовь нам тут;

Богине бодрственно воспляшем

Нежных мест.

Между 1797 и 1800 гг.

Бова Повесть богатырская стихами

План богатырской повести Бовы

При тихом плавании Бова поет песню, соответственную своей горькой участи. Вдруг восстает буря; все, струся, молятся богу, всякий своим манером. Бова сидит один пригорюнясь, что раздражило матросов; они его бросают в море. Буря утихает, как будто нужно было для утишения ее, чтоб он был брошен. Бова между тем выкинут на берег; лежал долго, встал, идет и видит (описание острова похотливости). Игры, смехи, забавы стараются его целую неделю заводить в любовные сети, но он удерживает свое целомудрие, не ради чего, как по своей новости. Чрез неделю вся прелесть острова пропадает, и он превратился в пустыню; он ходит, находит костер зажженный, на котором горит зажженная змеиная кожа; он ее вынимает, но едва он сие сделал, как день померк, гром восстал; и он видит при сверкании молнии, видит ужасных чудовищ и проч. и между ими идущую жену прекрасную, но взору сурового. Несчастный, ты сохранил мою лютую злодейку, и я тебе всегда буду мстить. Ее угрозы: не властна я в твоем теле, но в сердце твоем; я им тебя накажу. – Между тем видит он из-за горизонта восходящую будто зарю; мрак исчезать начинает, с ним и призраки и вид жены строговзорой; свет множится. Он видит летящую колесницу, везомую лебедями; опустилась, нисходит жена вида величественного, приятного; благодарит, что он ее кожу спас и возобновил ее юность. Повествует о духах, как они властвуют над человеком, а сами подвержены, чтоб умножаться, чрез семь дней обращаться в змий, и если их кожу кто унесет, то они становятся человеки, подверженные всем немощам людским и, по долговременной и дряхлой жизни, может быть, и смерти. Люба украла ее кожу и уже сто лет ее держала, но он ее спас; в благодарность она ему обещает блаженство: силой и красотой одарила тебя природа, но берегись моей совместницы и лесть не принимай за любовь истинную. А чтоб то тебе познавать, вот тебе зеркало: когда, в страсти будучи, ты в него взглянешь и оно чисто, то любим нелицемерно, ежели же тускло, то любовь плотская, и соперница моя близка. Когда же что захочешь от меня, то помысли, и в зеркале увидишь, что тебе делать. Сказав, исчезла; остров и всё из глаз пропало, и Бова очутился на том же песчаном берегу, где, мы позабыли сказать, что, утомленный плаванием в буре, он заснул. Дивится сновидению своему, но еще больше дивится, видя близ себя малое зеркальце. Не ведает, сон ли то или мечта. Идет, встречает старца, который ему очень рад. Он его отводит домой, где его все принимают с радостию, дивятся ему, его омывают, наряжают в белое платье и объявляют ему, что он невольник по законам. Он им рассказал свою повесть, скрыв только свой чин. Плачет: из погибели в неволю.