Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Вдобавок ко всему попытки объяснить советский тоталитарный режим русской историей и русским характером, европейской философией и немецкими деньгами, еврейскими комиссарами и латышскими стрелками, а иными словами, национально-историческими особенностями России — позиция не только ошибочная, но и крайне ущербная. Какими умными рассуждениями и аргументами её ни украшай, она всё равно невольно сводится всё к тому же, до боли знакомому постулату: народ виноват, плохой народец попался.

Параллельные заметки. Особое мнение о том, почему большевики сумели взять власть и так долго её удерживали, принадлежит некоторым нынешним «русофилам». В их понимании произошло это, поскольку многое в советском строе отвечало… духу русского народа. Всесилие государства, национализированная экономика и генсек в роли царя отражали многовековые традиции огромной по территории страны, которой иначе как с помощью иерархически выстроенной, сильной монархии управлять невозможно. Принцип колхозов был основан на исконной русской общинности. Ну и т. д., и т. п. Дескать, если бы не отдельные извращения советского режима, которыми он был обязан в основном, конечно же, инородцам (евреям, полякам, грузинам), если бы не происки всё той же интеллигенции, если бы не предательская политика Михаила Горбачёва и заговор Запада во главе со США, — советская власть, модернизированная за счёт включения в неё православия, принятия закона об ограничении прав представителей ряда некоренных национальностей и разрешения мелкой частной собственности, существовала бы доныне. И ничего лучшего святой Руси и желать нельзя.

Я намеренно заключил слово ««русофилы» в кавычки. На самом деле это типичная русофобия. Как же надо не любить свой народ, чтобы желать ему вечного рабства, упорно не замечая очевидных и явно необратимых процессов, происходящих в мире в последние, по крайней мере, полвека! Десятки народов — как Запада, так и Востока — уже с успехом доказали, что национальная самобытность совсем не в том, чтобы пытаться жить не как все, и общецивилизационные принципы политико-экономической демократии этой самобытности нисколько не помеха. Как тут не вспомнить предельно точную формулу Николая Бердяева: ««…Россия станет окончательно Европой, и именно тогда она будет духовно самобытной и духовно независимой» [9. С. 285]!

Не кто иной, как Николай Бердяев, пожалуй, наиболее ёмко сформулировал и суть той причины, которая привела Россию к катастрофе осенью 1917 года. В 1937-м в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» он писал: «С одной стороны, он (русский коммунизм. — С. А.) есть явление мировое и интернациональное, с другой стороны — явление русское и национальное» [8. С. 7]. Обратите внимание: объективную, внешнюю, причину философ поставил на первое место. И это оправданно — субъективные, внутренние, факторы играли в данном случае лишь подчинённую роль.

Большевистский режим прежде всего надо рассматривать в общемировом контексте. В то время как Ленин в послереволюционном Петрограде кровью соотечественников писал свой главный труд — грамматику коммунистического тоталитаризма, — в Италии уже вызревал фашизм, а в Германии — национал-социализм. Не случайно Муссолини в молодости увлекался Марксом и социалистическими идеями, а гитлеровская НСДАП, оказавшись в начале 1933 года у власти, обильно пополнилась бывшими рядовыми членами тут же запрещённой Германской компартии. И хотя четыре крупнейших европейских диктатора первой половины ХХ века (Ленин, Сталин, Муссолини и Гитлер) исповедовали разные идеологии, каждая из этих идеологий ставила перед собой одну и ту же задачу: формирование искусственного человека — с новой моралью, с новой нравственностью, с новой совестью. А значит, все эти режимы были тоталитарными.

Если одинаковое да к тому же столь масштабное явление возникло почти одновременно в нескольких крупных странах, — значит, оно в первую очередь определялось уже не национальными особенностями в каждом отдельном случае, а имело общую закономерность.

Действительно, в начале минувшего века в мире сложился целый ряд условий, чрезвычайно благоприятных для зарождения тоталитарных режимов. Развитие экономики привело к массовизации общества: масса, по выражению Хосе Ортеги-и-Гассета, «упразднила меньшинство» [31. С. 20], то есть старую аристократию, и вышла на авансцену истории. Едва возникшая, ещё несовершенная система парламентаризма обусловила появление не только буржуазных политических партий, но и партий ультра экстремистского толка (Ленин был совершенно прав, объявив свою РСДРП(б) «партией нового типа»). Промышленно-техническое развитие позволило перейти к поточному производству принципиально новых видов вооружений с огромной поражающей силой, в том числе к выпуску большого числа автоматического огнестрельного оружия, давшего возможность быстро и легко установить власть на улицах городов. Переворот в сфере медийных коммуникаций — гигантские газетные тиражи, радио, микрофоны на многотысячных митингах — открыл широкую дорогу идеологической агрессии, которая превратилась в массовую пропаганду… Имелись и другие факторы. В частности, монархии пытались решать новые политические проблемы устаревшими, а потому негодными способами — с помощью войны и упрямого игнорирования общественного мнения. Активно шёл процесс урбанизации — с присущей ему маргинальностью массового сознания и социальной самоидентификации. Большинство интеллектуалов, духовных пастырей общества, оказались не готовыми осознать ужасающую суть тоталитаризма, который умело прикрывался демагогическими нарядами.

Вся эта общность условий объясняет и то, почему тоталитарные режимы появлялись в самых разных странах (полуграмотной крестьянской России и цивилизованной, культурной Германии), и то, почему тоталитарная бацилла чуть было не поразила даже Великобританию и США — государства с наиболее устоявшейся, ставшей уже традиционной там демократией.

Параллельные заметки. В ХХ веке мир переболел настоящей эпидемией партийно-политических тоталитарных режимов. Первый из них родился в России в 1917 году и сперва проходил экспериментальную обкатку главным образом в Петрограде. Последние два сегодня доживают свои дни в Северной Корее и на Кубе. Режимы-экстраверты, типа гитлеровского, погибали относительно быстро. Режимы-интроверты жили гораздо дольше и умирали — как, например, советский — от собственной старческой немощи.

Теперь на смену партийно-политическому тоталитаризму пришёл псевдорелигиозный: в одних случаях он охватил целые государства (недавний талибанский Афганистан, нынешний Иран), в других — ограничился военизированными движениями-сектами («Аль-Каида», «Хезболла», «Мученики Аль-Аксы», «Братья-мусульмане», «Исламское государство»…). Малоудачные попытки справиться с «международным терроризмом» исключительно военными и финансовыми методами, которые с начала XXI столетия предпринимает мировое сообщество, во многом объясняется именно тем, что политики и политологи евроатлантической цивилизации до сих пор не сумели осознать тоталитаристский характер этой новой угрозы человечеству.

Когда в середине ноября 1917 года Анатолий Луначарский пригласил к себе известных петроградских интеллигентов, готовых сотрудничать с большевиками, на встречу явились всего несколько человек [45. С. 212]. Позже, в 1918-м, приёмная наркома просвещения была уже с утра до вечера набита битком. Но и тогда солидных, уважаемых посетителей оказывалось мало: они приходили сюда не в поисках сотрудничества с комиссарами, а по крайней необходимости — чтобы удовлетворить самые насущные нужды своего научного учреждения, театра, музея или библиотеки, получить разрешение на выезд за рубеж или просить о выделении пайка для умирающей от голода семьи… Желание сотрудничать выразила преимущественно молодёжь: артисты, режиссёры, поэты, художники… В частности, отделы искусств в Комиссариате просвещения возглавили, добровольно превратившись в советских чиновников, Натан Альтман, Николай Пунин, Давид Штеренберг… А главным образом к Луначарскому являлись городские сумасшедшие. Замаскировав сей неприглядный факт разного рода ублажающими цензуру просоветскими красивостями, Корней Чуковский откровенно рассказывал об этом в своих воспоминаниях: «Особенно много приходило к Анатолию Васильевичу прожектёров, маньяков, пройдох, предлагавших фантастические планы наибыстрейшего, мгновенного преображения России в страну неиссякаемого счастья» [41. С. 410].

Но в конце 1917-го, повторюсь, к большевикам ещё почти никто не приходил. Преимущественное большинство столичной интеллигенции считало, что Ленин — калиф на час. Подтверждением тому служит обращение, принятое на общем собрании Российской академии наук 27 октября 1917 года, через два дня после переворота: «Великое бедствие постигло Россию: под гнётом насильников, захвативших власть, русский народ теряет сознание своей личности и своего достоинства; он продаёт свою душу и, ценою постыдного и непрочного сепаратного мира, готов изменить союзникам и предать себя в руки врагов. Что готовят России те, которые забывают о её культурном призвании и о чести народной? — внутреннюю слабость, жестокое разочарование и презрение к ней со стороны союзников и врагов» [13. С. 119].