Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Но в конце 1917-го, повторюсь, к большевикам ещё почти никто не приходил. Преимущественное большинство столичной интеллигенции считало, что Ленин — калиф на час. Подтверждением тому служит обращение, принятое на общем собрании Российской академии наук 27 октября 1917 года, через два дня после переворота: «Великое бедствие постигло Россию: под гнётом насильников, захвативших власть, русский народ теряет сознание своей личности и своего достоинства; он продаёт свою душу и, ценою постыдного и непрочного сепаратного мира, готов изменить союзникам и предать себя в руки врагов. Что готовят России те, которые забывают о её культурном призвании и о чести народной? — внутреннюю слабость, жестокое разочарование и презрение к ней со стороны союзников и врагов» [13. С. 119].

Столица ждала выборов в Учредительное собрание, понимая, что большевики наверняка потерпят поражение, а значит, вынуждены будут передать власть в другие руки.

Действительно, несмотря на откровенно наглые попытки сфальсифицировать выборы, большевики получили на них всего немногим свыше 20 % голосов. Но Россия ещё не знала, что такое диктатура крайне экстремистской политической партии. Ленинские сподвижники и не думали отдавать власть. 28 ноября декрет Совнаркома объявил кадетов партией «врагов народа», готовившей «контрреволюционный переворот», и в тот же день ряд видных деятелей конституционных демократов были арестованы. 10 декабря Ленин заключил блок с левыми эсерами, что способствовало усилению раскола среди социал-революционеров — в партии главного соперника большевиков на выборах в Учредительное собрание. В течение тех же двух последних месяцев года были созданы революционные трибуналы, ВЧК и началась настоящая охота за представителями небольшевистских партий.

Тем не менее, 5 января (н. ст.) 1918 года, около четырёх часов пополудни, в Таврическом дворце всё же открылось первое заседание Учредительного собрания. Но уже поздней ночью матросы караула, угрожающе громыхая оружием, приказали всем разойтись, а наутро отряды красной гвардии оцепили дворец и не пустили делегатов внутрь. В тот же день в городе состоялась массовая демонстрация с требованием возобновления работы Учредительного собрания. Однако на углу Невского и Литейного проспектов и в районе Кирочной улицы главная колонна, в которой шли примерно 60 тысяч человек (главным образом, интеллигенция и рабочие, в том числе много женщин, детей), была расстреляна, а те колонны, которые всё же достигли Таврического дворца, были рассеяны с помощью дополнительных войск. Руководство разгоном демонстрации взял на себя специально созданный штаб во главе с Владимиром Лениным и Яковом Свердловым. На следующую ночь ворвавшиеся в Мариинскую больницу пьяные революционные матросы и красногвардейцы зверски убили двух арестованных кадетов — одного из лидеров партии, бывшего депутата Государственной думы государственного контролёра во Временном правительстве Фёдора Кокошкина и министра земледелия, а затем министра финансов во Временном правительстве, известного общественного деятеля Андрея Шингарёва.

Все три трагических события — разгон Учредительного собрания, расстрел массовой демонстрации и убийство двух видных представителей демократической интеллигенции, находившихся на больничных койках, — глубоко поразили Петроград. Как писал в мемуарах «Маска и душа» Фёдор Шаляпин, это было «первое страшное потрясение», поскольку до января, «в… первые дни господства новых людей столица ещё не отдавала себя ясного отчёта в том, чем на практике будет для России большевистский режим» [42. С. 179].

Параллельные заметки. Очень скоро петроградцы первыми начали «отдавать себе ясный отчёт» в том, что же собой представляет этот режим и что под его игом ждёт Россию. В их числе была Анна Ахматова, написавшая зимой 1919 года стихотворение, в котором были всего две строфы:

Чем хуже этот век предшествующих? РазвеТем, что в чаду печали и тревогОн к самой чёрной прикоснулся язве,но исцелить её не мог.

Ещё на западе земное солнце светитИ кровли города в его лучах блестят,А здесь уж белая дома крестами метитИ кличет воронов, и вороны летят [6. С. 143].

Иосиф Бродский считал, что это ахматовское восьмистишие — «…одно из самых потрясающих её произведений», потому что «там о ХХ веке всё сказано» [14. С. 376].

Безудержная жестокость новой власти потрясла Петроград настолько, что не оставила равнодушными даже детей. Именно тогда одиннадцатилетний Митя Шостакович сочинил один из первых своих опусов — «Траурный марш памяти жертв революции», который в те же дни сам исполнил в актовом зале гимназии Стоюниной [27. С. 28]. В советской музыкальной литературе всегда говорилось, что эта пьеса для фортепиано служит подтверждением того, как ещё маленьким мальчиком приветствовал композитор «великий Октябрь». Но не так давно было опубликовано письмо, которое юный Шостакович написал в апреле 1918 года своей тёте, и в этом письме начинающий автор аттестует своё произведение совершенно по-иному — как «похоронный марш памяти Шингарёва и Кокошкина» [15. С. 143].

Царствование Николая II началось с Ходынки, царствование Ленина — с массового расстрела мирной демонстрации. И там и тут погибло много людей, однако там была непредусмотрительность и глупость власти, а тут уже осознанное и циничное отрицание ценности чужой человеческой жизни.

Но очень скоро то «первое страшное потрясение», как назвал события начала января Фёдор Шаляпин, заслонили другие потрясения, и не менее страшные. Казалось, огромный город испуганно притих. На крупнейших заводах и фабриках, особенно весной 1918 и 1919 годов, когда почти полностью иссякали запасы прошлогоднего урожая и рабочий паёк урезался ниже критического уровня, рабочие проводили забастовки. Эсеры осуществили несколько громких терактов. Вот и всё. Никаких массовых открытых выступлений против новых хозяев не было. Вооружённые выступления и заговоры контрреволюции встречались только в воображении чекистов, которые придумывали их один за другим.

Город терпел фактически молча. В канун Первого мая 1918 года с Обуховского завода сообщали: «Настроение подавленное, под влиянием голода, отчасти застращивания», с Путиловского — «Настроение инертное…», с Пригородной невской железной дороги и Патронного завода — «Настроение подавленное», из типографии газеты «Копейка» — «Царит уныние», с завода Симменс-Шуккерт — «Настроение очень апатичное. Не хотят слушать никого», с «Нового Арсенала» — «Настроение подавленное. Рабочие не уверены, что не будут расстреливать» [45. С. 220].

Зинаида Гиппиус писала в своём дневнике: «Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном большинстве, относится отрицательно и даже враждебно. <…> если это действительно власть кучки, беспримерное насилие меньшинства над таким большинством, как почти всё население огромной страны, — почему нет внутреннего переворота? Почему хозяйничанье большевиков длится вот уже почти три года? Как это возможно?» [17. Т. 1. С. 173–174]. Тем же вопросом в те дни задавались многие. «…На ком же, в сущности, держатся большевики? — неоднократно вопрошал в своём дневнике петроградец Георгий Князев, именовавший себя «средним русским интеллигентом». — Ведь только и слышно, как поносят большевиков… В трамваях, на улицах, особенно женщины, кричат, что хуже стало, чем при царе» [21. С. 100]. И сам же отвечает: «Держатся они потому, что одни запуганы и голодны, другие же хорошо устроены, и им выгодно создавшееся положение.» [22. С. 94, 119].

Участникам событий 1918 — начала 1920-х годов трудно было осознать глубинную суть происходящего. Но теперь, с высоты нашего времени, убийственно богатый опыт минувшего века воспринимается куда более цельно и глубоко. Теперь мы знаем: большевики сумели подчинить себе обе российские столицы, а затем всю бескрайнюю страну благодаря принципам тоталитаризма.

Современный петербургский исследователь Сергей Яров выделил пять таких принципов, но, правда, не давая им определения тоталитаристских.

Первый — «переплетение бытового и политического в повседневной социальной практике». Организация семейного быта в условиях «военного коммунизма» оказалась поставленной в зависимость от политического поведения — продукты, одежду, новое жильё и многое другое стало возможным получить только при лояльном политическом поведении.

Второй — «соотнесённость группового и политического подчинения». В каком бы коллективе — рабочем, научном, учрежденческом — ни находился человек, деятельность этого коллектива направлялась большевистским политическим руководителем (комиссаром). А следовательно, и каждый индивидуум невольно вовлекался в эту направляемую деятельность и был вынужден ей подчиняться.