Уроки милосердия - Джоди Линн Пиколт

Через пятнадцать минут мы въехали в ворота, которые тут же закрылись за нами. Немецкие солдаты расположились в бывших административных зданиях Лодзи. Нас выгрузили и передали широкоплечей женщине с обветренными красными руками. Она говорила по-немецки, и было видно, что некоторым девушкам все это знакомо: раньше им уже объясняли, что необходимо делать. Нам дали ведро, тряпки, нашатырный спирт и приказали следовать за этой женщиной. Время от времени она останавливалась и направляла кого-то из девушек в дом. Дару и девушку, которая обозвала меня коровой, отправили в большое каменное здание, на крыше которого развевался нацистский флаг.

Я проследовала за женщиной через несколько переходов, и мы наконец дошли до места, где располагались небольшие квартирки.

— Ты, — сказала женщина по-немецки, — вымоешь вот эти окна.

Я кивнула. Похоже, здесь жили немецкие офицеры, поскольку раньше я не видела других военных бараков. Я осторожно повернула ручку двери. В комнате не было коек и тумбочек, только красивое резное бюро и кровать со смятым покрывалом. Тарелки аккуратно стояли в сушке у раковины, кроме одной — с ярко-фиолетовой каплей варенья.

У меня слюнки потекли. Целую вечность не ела варенья!

Однако, насколько я понимала, за мной обязательно кто-нибудь да наблюдал. Поэтому я выбросила из головы все мысли о еде, взяла тряпку, нашатырный спирт и направилась к одному из окон.

Я никогда в жизни ничего не убирала. Подбирала, убирала, готовила для меня мама. Даже теперь кровать в нашей комнате застилала Бася.

Я посмотрела на нашатырь, открыла пузырек, вдохнула запах… И тут же закрыла. Из глаз брызнули слезы. Я села за стол и оказалась лицом к лицу с тарелкой.

Я молниеносно коснулась пальцем капли варенья и тут же сунула его в рот.

Боже мой! На глаза снова навернулись слезы, но уже по другой причине. В каждой клеточке мозга вспыхнули воспоминания. О том, как я ела папины булочки, намазанные свежим маслом и маминым клубничным вареньем. О том, как собирала черную смородину в деревне, где работал отец Дары. О том, как лежала на спине и представляла, что облака в небе — это мотоцикл, попугай, черепаха. О том, как нечем было заняться, потому что бездельничать — главное занятие детей.

Это варенье на вкус напоминало ленивый летний день. Напоминало свободу.

Я настолько потерялась в своих чувствах, что не услышала шагов офицера, который уже через секунду повернул ручку двери и вошел в комнату. Я вскочила и поспешно схватила ведро, бутылочка с нашатырем упала на пол.

— Ой! — воскликнула я, опускаясь на колени, чтобы вытереть лужу.

Офицер был ровесником моего отца. Он скользнул взглядом по моей съежившейся фигуре.

— Побыстрее заканчивай! — приказал он по-немецки, а потом, не ожидая, что я его пойму, указал на окно.

Я кивнула и отвернулась. Я услышала скрип стула — это он уселся за письменный стол, потом начал перелистывать газеты. Задержав дыхание, дрожащей рукой я снова открыла пузырек с нашатырем и попыталась скрутить тряпочку так, чтобы просунуть ее в узкое горлышко и смочить. Потом осторожно прижала тряпку к самому грязному месту на окне, как будто промокала рану.

Через несколько минут офицер поднял голову.

— Schneller! — еле сдерживаясь, сказал он. («Быстрее!»)

Я обернулась, сердце ухнуло вниз.

— Простите, — пролепетала я на немецком языке, чтобы не злить его еще больше. — Я раньше никогда не мыла окна.

Он изумленно выгнул брови.

— Ты говоришь по-немецки?

Я кивнула.

— Это был мой любимый предмет.

Офицер встал и направился ко мне. Я была настолько испугана, так дрожала, что колени стучали друг о друга. Я прикрыла голову рукой в ожидании удара, который, я полагала, обязательно последует, но вместо этого офицер вытащил тряпку из моих скрюченных пальцев, плеснул на нее немного нашатыря и размеренными движениями протер окно. Тряпка сразу стала грязной и черной. Офицер сложил ее чистой стороной наружу, плеснул еще нашатыря и снова прошелся по окну, а когда закончил, то взял газету и принялся тереть стекло.

— Газета не оставляет разводов, — пояснил он.

— Danke, — поблагодарила я, протягивая руку за тряпкой и пузырьком нашатыря.

Но офицер только покачал головой и продолжал мыть окна, пока они не стали кристально чистыми, пока не начало казаться, что между комнатой, где мы заключили странное перемирие, и внешним миром, где ничего нельзя было принимать как должное, не осталось никаких преград.

Потом он посмотрел на меня.

— Повтори все, чему научилась.

Я молниеносно отбарабанила каждый шаг мытья окон, как будто от этого зависела моя жизнь, — наверное, так оно и было. Безукоризненно, на его родном языке. Когда я закончила, офицер смотрел на меня, как на диковинный музейный экспонат.

— Если бы я не видел тебя собственными глазами, никогда бы не сказал, что ты не völkisch. Ты говоришь как настоящая немка.

Я поблагодарила его, вспоминая дни, проведенные за разговорами с герром Бауэром, и мысленно сказала «спасибо» своему бывшему учителю, где бы он сейчас ни находился. Я потянулась за ведром, намереваясь закончить работу в других помещениях до того, как начальница над уборщицами придет за мной, но офицер покачал головой и поставил ведро на пол между нами.

— А печатать ты умеешь? — спросил он.

С запиской от офицера, научившего меня мыть окна, я отправилась на фабрику, которой руководил герр Фассбиндер, этнический немец. Он был ростом всего метр пятьдесят, и в одном из цехов у него работало множество девочек, многие были даже младше меня. Он называл всех meine Kleiner («мои малышки»). В их обязанности входило пришивать эмблемы на немецкие формы. Если в первый день я вздрагивала, когда видела, как десятилетние девочки пришивают свастику, то потом это стало обыденным явлением.

Я не была одной из швей. Я работала в кабинете герра Фассбиндера. В мои обязанности входило обрабатывать заказы, отвечать на телефонные звонки, каждую пятницу раздавать детям конфеты.

Поначалу герр Фассбиндер обращался ко мне, когда ему необходимо было получить какую-то информацию или продиктовать письмо, которое я должна была напечатать. Но однажды в цеху появились несколько парней, среди которых оказался Арон. Они принесли рулоны ткани, которую нужно было раскроить и сшить согласно заказам. Похоже, Арон удивился не меньше, чем я.

— Минка! Ты здесь работаешь?

— В конторе, — ответила я, провожая их в кладовую.

— Ух ты! Превосходная работа.

Я опустила глаза на свою юбку, которая на коленях совсем протерлась.