Уроки милосердия - Джоди Линн Пиколт

Я обняла сестру, она обняла меня в ответ, но потом отстранилась.

— Маме с папой о том, что мы ходили сюда, рассказывать нельзя, — предупредила она. — Пообещай мне.

— Но они захотят узнать, как…

— Они решат, что Рувим сам договорился, — настаивала она. — Они не должны знать, что мы в долгу у старосты.

Это правда. Я достаточно наслушалась, как отец ворчит по поводу Румковского, чтобы понять: он не захочет быть обязанным этому человеку.

Ночью, когда Меир спал между нами, я услышала, что она тихонько плачет.

— Что случилось?

— Ничего. Все в порядке.

— Ты радоваться должна. С Рувимом все будет хорошо.

Бася кивнула. Я видела ее профиль, освещенный серебристым светом луны, — как будто статуя. Она посмотрела на Меира, коснулась пальцем его губ, как будто призывая его молчать либо запечатывая их поцелуем.

— Бася, — прошептала я, — как тебе удалось убедить старосту?

— Как ты и советовала. — Слеза скользнула по ее щеке, капнула на простыню. — Упала на колени.

***

Когда Рувима отослали в трудовой лагерь, Бася с сыном переехали к нам. Как в былые времена, мы с сестрой спали вместе, но сейчас между нами, как маленькая тайна, спал мой племянник. Меир учился распознавать цвета, звуки, которые издавали домашние животные, — раньше он видел их только на картинках. Мы постоянно твердили о том, какая он загадка, как Рувим будет гордиться сыном, когда вернется домой. Мы говорили так, словно этот день может наступить завтра.

Рувим не писал, и мы придумывали для него всяческие оправдания. Он слишком устал, слишком занят. У него нет доступа к бумаге и карандашам. Почтовая служба фактически перестала существовать. Только у Дары хватило смелости сказать вслух то, о чем все думали: может, Рувим не писал потому, что его уже нет в живых?

В октябре 1941 года мы с Дарой отравились едой. В этом не было ничего удивительного, учитывая качество пищи, — странно, что этого не произошло раньше. Мы оказались достаточно крепкими, чтобы после двух дней непрерывной рвоты встать с постели, но к тому времени уже потеряли работу курьерами.

Мы явились на площадь Лютомирскую, чтобы получить новую работу. Впереди в очереди стоял мальчик, ходивший с нами в одну школу. Его звали Арон, он насвистывал в классе во время экзамена и постоянно нарывался на неприятности. Между передними зубами у него была щель, и он был настолько высоким, что ходил сгорбившись: человек — вопросительный знак.

— Надеюсь, меня отправят куда угодно, только не в пекарню, — заявил Арон.

Я ощетинилась.

— А что не так с пекарней? — спросила я, думая об отце.

— Ничего, просто в пекарне слишком хорошо, так не бывает. Будто чистилище. Слишком жарко зимой, а вокруг еда, которую трогать нельзя.

Я покачала головой и улыбнулась. Мне нравился Арон. С виду ничего особенного, но он умел меня рассмешить. Дара, которая разбиралась в парнях, заявила, что я нравлюсь ему. Арон всегда оказывался рядом, чтобы придержать дверь школы, когда я выходила; провожал меня в гетто до поворота на улицу, где жил сам, а однажды даже поделился своей пайкой хлеба в обед в школе — Дара сказала, что в наше время это почти предложение руки и сердца.

Арон, конечно, не герр Бауэр. И не Йосек, если уж на то пошло. Но иногда, лежа рядом со спящими Басей и Меиром, я прижимала тыльную сторону ладони к губам и представляла, что это его поцелуй. Не то чтобы он поразил мое воображение — меня удивляла сама мысль о том, что кто-то может смотреть на девушку в рваной одежде, тяжелых ботинках, с тусклыми патлами вместо волос и видеть в ней красавицу.

В очереди были даже десятилетние дети и старики, которые не могли стоять без посторонней помощи. Родители научили меня, что говорить, в надежде, что я попаду к отцу в пекарню или к маме на фабрику. Иногда власти при распределении работ принимали во внимание таланты или предыдущий опыт. Иногда распределяли наугад.

Дара схватила меня за руку.

— Мы могли бы сказать, что сестры. Может, тогда нас отправят вместе.

По-моему, это не имело никакого значения. Кроме того, подошла очередь Арона, и я заглядывала через его костлявое плечо, пока чиновник за столом что-то писал на клочке бумаги. Парень обернулся с улыбкой на лице.

— Текстильная фабрика, — сообщил он.

— Ты умеешь шить? — удивилась Дара.

Арон пожал плечами.

— Нет, но придется научиться.

— Следующий!

Окрик прервал наш разговор. Я шагнула вперед и потянула за собой Дару.

— По одному, — приказал сидящий перед нами мужчина.

Я вышла вперед.

— Мы с сестрой умеем печь. И шить…

Он посмотрел на Дару. Все и всегда таращились на Дару, она же красавица. Мужчина указал на грузовик в углу площади.

— Вам туда.

Я запаниковала. Люди, покидавшие гетто, как Рувим, назад не возвращались.

— Пожалуйста! — взмолилась я. — Пекарня… седла шить. — Я вспоминала работы, за которые больше никто не хотел браться. — Мы готовы могилы рыть. Только из гетто не увозите!

Мужчина смотрел мимо меня.

— Следующий!

Дара расплакалась.

— Прости, Минка, — всхлипывала она. — Если бы мы не пытались держаться вместе…

Я не успела ответить, как солдат схватил ее за плечо и потащил к грузовой платформе без бортов. Я взобралась вслед за Дарой. Остальные находящиеся там девушки были приблизительно нашими ровесницами, некоторых я знала по школе. Кое-кто, казалось, поддался панике, другие сидели со скучающим видом. Все молчали. Я понимала, что лучше не спрашивать, куда мы едем. Возможно, ответ я знать не хотела.

Через мгновение мы уже выезжали из ворот гетто — места, которое я не покидала больше полутора лет.

Когда ворота за нами закрылись, я физически почувствовала это. За пределами гетто дышалось легче. Цвета здесь были ярче. Воздух чуть теплее. Попав в другой мир, мы потрясенно молчали, хотя нас отрывали от семей.

Я гадала, кто скажет моим родителям, что меня увезли. Интересно, будет ли Арон скучать по мне? Узнает ли меня Меир, если увидит снова? Я сжала руку Дары.

— Если придется умереть, — сказала я, — по крайней мере, умрем вдвоем.

При этих словах сидящая рядом девушка засмеялась.

— Умрете? Глупая корова! Никто не будет вас убивать. Я уже неделю каждый день езжу на этом грузовике. Мы едем в немецкий штаб.

Я вспомнила мужчину, который пялился на Дару, и задумалась, что же нам предстоит делать для офицеров.

Мы ехали по улицам города, в котором я выросла, но все было другим. Мальчишка, продающий газеты, торговец рыбой в огромной шляпе, портной, который вышел покурить и щурился от яркого солнечного света, всякие прочие мелочи, которые я помнила с детства, — все исчезло. Демонтировали даже виселицу, которую немцы соорудили на площади. Это напоминало однажды написанную мной историю о девочке, которая проснулась и обнаружила, что все ее следы исчезли из знакомого мира: семья ее не узнала, в школе она не числилась, с ней ничего не происходило. И сейчас создавалось впечатление, что мне всего лишь приснилась жизнь, которой я жила раньше.