Пошехонская старина - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утро в нашем семействе начинал отец. Он ежедневно ходил к ранней обедне, которую предпочитал поздней, а по праздникам ходил и к заутрене. Еще накануне с вечера он выпрашивал у матушки два медных пятака на свечку и на просвиру, причем матушка нередко говаривала:
– И на что тебе каждый день свечку брать! Раз-другой в неделю взял – и будет!
Замечание это, разумеется, полагало начало бурной домашней сцене, что, впрочем, не мешало ему повторяться и впредь в той же силе.
Возвращается отец около осьми часов, и в это же время начинает просыпаться весь дом. Со всех сторон слышатся вопли:
– Сашка! Анютка! где вы запропастились? куда вас черт унес! – кричит матушка.
– Ариша! где моя кофта? – взывает сестра своей фрейлине.
– Марфа! долго ли же мне не мыться? – жалуется Коля.
– Ах, хамки проклятые! да убирайте же в зале! наслякощено, нахламощено. Где Конон? Чего смотрит? Степан где? Мы за чай, а они пыль столбом поднимать!
Поднимается беготня. Девушки снуют взад и вперед, обремененные кофтами, юбками, умывальниками и проч. По временам раздается грохот разбиваемой посуды.
– Бейте шибче! – слышится голос отца из кабинета, – что разбили?
– Ничего, сударь!
– Как ничего! сказывайте, кто разбил? Что? – допрашивает матушка.
И так далее.
Наконец кой-как шум угомоняется. Семейство сбирается в зале около самовара. Сестра, еще не умытая, выходит к чаю в кофте нараспашку и в юбке. К чаю подают деревенские замороженные сливки, которые каким-то способом умеют оттаивать.
– Вот белый хлеб в Москве так хорош! – хвалит матушка, разрезывая пятикопеечный калач на кусочки, – только и кусается же! Что, каково нынче на дворе? – обращается она к прислуживающему лакею.
– Сегодня, кажется, еще лютее вчерашнего мороз.
– Ах, прах побери! всех кучеров переморозили. Что Алемпий? как?
– Гусиным жиром и уши, и нос, и щеки мазали. Очень уж шибко захватило.
– А он бы больше дрыхнул на козлах. Сидит да носом клюет. Нет чтобы снегом потереть лицо. Как мы сегодня к Урсиловым поедем, и не придумаю!
– Ах, маменька, непременно надо ехать! Я уж мазурку обещала! – настаивает сестра.
– Знаю, что надо… Этот там будет… предмет-то твой…
– Какой же это предмет… старик!
– Ну, что за старик! Кабы он… да я бы, кажется, обеими руками перекрестилась! А какая это Соловкина – халда: так вчера и вьется около него, так и юлит. Из кожи для своей горбуши Верки лезет! Всех захапать готова.
– Мне, маменька, какое платье сегодня готовить?
– А барежовое диконькое… нечего очень-то рядиться! Не бог знает какое «паре́» (paré),[24] простой вечерок… Признаться сказать, скучненько-таки у Урсиловых. Ужинать-то дадут ли? Вон вчера у Соловкиных даже закуски не подали. Приехали домой голодные.
– По-моему, уж совсем лучше ужинать не подавать, чем намеднись у Голубовицких сосиски с кислой капустой!
– Что ж, сосиски, ежели они…
– Ну, нет! я и не притронулась. Да, чтоб не забыть; меня, маменька, вчера Обрящин спрашивал, можно ли ему к нам приехать? Я… позволила.
– Пускай ездит. Признаться сказать, не нравится мне твой Обрящин. Так, фордыбака. Ни наследственного, ни приобретенного, ничего у него нет. Ну, да для счета и он сойдет.
Начинают судачить вплотную. Перебирают по очереди всех знакомых и не обретают ни одного достойного. Наконец, отдавши долг темпераменту, расходятся по углам до часа.
В час или выезжают, или ожидают визитов. В последнем случае сестра выходит в гостиную, держа в одной руке французскую книжку, а в другой – ломоть черного хлеба (завтрака в нашем доме не полагается), и садится, поджавши ноги, на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.
Чу, кто-то приехал.
Входит Конон и возглашает:
– Петр Павлыч Обрящин!
Сестра поспешно прячет хлеб в ящик стола и оправляется.
– А! мсьё Обрящин! садитесь! Maman сейчас придет.
Обрящин – молодой человек, ничем особенно не выдающийся. Он тоже принадлежит к среднему дворянству, а состояние имеет очень умеренное. Но так как он служит в канцелярии московского главнокомандующего (так назывался нынешний генерал-губернатор), то это открывает ему доступ в семейные дома. Как на завидную партию никто на него не смотрит, но для счета, как говорит матушка, и он пользуется званием «жениха». Многие даже заискивают в нем, потому что он, в качестве чиновника канцелярии, имеет доступ на балы у главнокомандующего: а балы эти, в глазах дворян средней руки, представляются чем-то недосягаемым. Одет чистенько, танцует все танцы и крошечку болтает по-французски.
– Мсьё Обрящин! – восклицает, в свою очередь, матушка, появляясь в дверях, – вот обрадовали!
Начинается светский разговор.
– Не правда ли, как вчера у Соловкиных было приятно! – говорит матушка, – и какая эта Прасковья Михайловна милая! Как умеет занять гостей, оживить!
– Помилуйте! дает вечера, а в квартире повернуться негде! – отвечает Обрящин.
– Мы, приезжие, и все так живем. И рады бы попросторнее квартирку найти, да нет их. Но Верочка Соловкина – это очарование!
– Горбатое!
– Ах, какой вы критикан, сейчас заметите! Правда, что у нее как будто горбик, но зато личико, коса… ах, какая коса!
– От цирульника Остроумова с Горохового-Поля. Волосы покупает у цирульника, а наряды шьет в Хамовниках у мадам Курышкиной.
– Однако, попасться к вам на язычок… А я так слышала, что Верочка и вы…
Матушка грозит Обрящину пальчиком и шаловливо приговаривает:
– Мове́шка!
– Увольте, ради Христа! – отрекается молодой человек, – что называется, ни кожи…
– Ах, оставьте! с вами просто опасно! Скажите лучше, давно вы были у нашего доброго главнокомандующего?
– Не далее как на прошлой неделе он вечерок давал. Были только свои… Потанцевали, потом сервировали ужин… Кстати: объясните, отчего Соловкина только через раз дает ужинать?
– А вы и это заметили… Злой вы! Ну, зато в следующий раз покушаете. А на балах у главнокомандующего вы тоже бываете? Я слышала, это волшебство!
– Особенной роскоши нет, напротив, все очень просто… Но эта простота!.. В том-то весь и секрет настоящих вельмож, что с первого взгляда видно, что люди каждый день такой «простотой» пользуются!
– И нам князь Колюшпанский обещал приглашенье достать…
– Но отчего же вы не обратились ко мне? я бы давно с величайшей готовностью… Помилуйте! я сам сколько раз слышал, как князь[25] говорил: всякий дворянин может войти в мой дом, как в свой собственный…
– Ну, всякий не всякий…
– Конечно, не всякий – это только façon de parler…[26] Но вы… разве тут может быть какое-нибудь сомнение!
– Благодарю вас. Так вы постараетесь?
– Непременно-с.
Поболтавши еще минут пять, Обрящин откланивается. На смену является Прасковья Михайловна Соловкина с дочерью, те самые, которых косточки так тщательно сейчас вымыли.
– Ах, Прасковья Михайловна! Вера Владимировна! вот
