Расскажу… - Ирина Петровна Мирошниченко

Все мы шарахаемся: Ленечка Губанов, который играл Вершинина, я к нему подхожу там между текстами других, говорю: «Ребята, что делать, что делать?» – «Тихо, Изольда знает, она сейчас вызывает врача, все все-все знают». Потом он вдруг разговорился, даже стал нагибаться и поднимать самовар! Я помню, к нему подошла, и говорю: «Не надо, я сама». Он мне говорит: «Уйди!» Сам нагнулся, взял этот самовар тяжелый и сказал: «Самовар!» – и вручает Ирине, поставил под ноги. То есть он все выполнял, представляете? Это, конечно, мужество и геройство человека редкого. Он доиграл первый акт.

Потом «скорая». Врачи что-то стали колоть. Он доиграл весь спектакль! К концу спектакля он стал говорить уже лучше, но тут же его увезли. Мне кажется, в номер, не в больницу. Потому что на следующее утро я видела, когда шла завтракать, как его несли на носилках уже в больницу, он специально закрыл лицо простыней, чтобы его никто не видел, чтобы не привлекать внимание. У него был инсульт на сцене. Вернулся он осенью в театр. Все вопросы: «Где Грибов? Как Грибов? Что Грибов?» Он вернулся через какое-то время, с трудом говорил, у него висела рука, и он стал вводить на свою роль Евгения Александровича Евстигнеева в спектакль «Три сестры». Об этом потом много Евстигнеев рассказывал, и писал, и вспоминал, и с невероятной благодарностью относился всегда к великому Грибову.

Так вот, когда мы пришли на первую репетицию для ввода Евстигнеева на роль Чебутыгина вместо Алексея Николаевича Грибова, он подошел ко мне и к Рите и говорит: «Девки (в типичной его манере, и говорить он стал уже более-менее нормально), а не поменяться ли вам ролями?» На что Рита вот так открыла глаза: «Алексей Николаевич, очень хорошо!» Я тоже мгновенно посмотрела на Риту, потому что она все-таки старшая, она больше в театре, она Рита Юрьева, и когда она так среагировала, я говорю: «Господи, я только буду рада! Давайте!» И мы начали мгновенно репетировать: я – Машу, а она – Ольгу.

И многие годы после этого мы играли в таком составе. Она уже Ольга. И надо вам сказать, что сыграла она ее замечательно. Риточка вообще очень добрый человек, интеллигентный человек, очень мягкий человек, красивая женщина, и вся вот эта ее прелесть такая правильная, немножко меланхоличная, вот это все вошло в эту роль. Причем вошло так, что, как ни странно, вот это ей даже больше подходило, по крайней мере в этот период жизни, вот настоящая учительница, ну просто замечательная.

Ну и надо вам сказать, что для меня это был тоже огромный подарок судьбы, потому что я, конечно, была в это время в расцвете сил, женской какой-то поре расцвета своего, любви, увлечений, то есть я знала, что такое любовь, а Ольга в «Трех сестрах» без любви живет, простите, она старая дева, это немножко другое. Маша, наоборот, вся в страсти, вся в любви, всю ее просто распирает чувство, которое она ощутила с невероятной силой, именно в этот период жизни, и пошла наперекор всему, через все запреты, к этой любви.

И с невероятным неистовством я стала это играть, и играла еще много лет, до разделения Московского Художественного театра, до той минуты, пока в дележе репертуара «Три сестры», великие «Три сестры» Немировича-Данченко не остались на Тверском бульваре, в театре Татьяны Васильевны Дорониной, и, естественно, мою роль стала играть совершенно другая актриса. Так вот, репетируя роль Маши, я знала, как я буду играть вот эту сцену в третьем акте «Я люблю, люблю, люблю этого человека», потому что я видела перед собой лицо Тарасовой, ее манеру, ее пластику. Дальше уже я играла все по-другому, потому что там дальше – переход, я встаю, там уже пошли мои какие-то интонации, моя судьба. Но вот этот кусок, вот эту затаенность я абсолютно переняла от великой Аллы Константиновны, по крайней мере ее ход, ее решение.

Вы меня спросите, великое слово «традиции», как они передаются? Вот так они и передаются. Вот так вот, изо дня в день работая, видя, наблюдая своих великих учителей, корифеев театра, в чем-то ты с ними абсолютно не соглашаешься и думаешь, что ты будешь играть по-другому, а в чем-то ты, восторгаясь, хочешь это попробовать сделать сама.

Скажем, я играла очень много лет в замечательном спектакле Бориса Николаевича Ливанова «Чайка». Роль, которую он мне предложил, очень поэтична, я бы сказала, очень романтична, в его стиле, в его духе. Я вам рассказывала про гастроли в Японию в 68-м году. Но не рассказывала про то, как мы оттуда возвращались, с этих гастролей, как мы плыли на корабле из Иокагамы в Находку в жуткий совершенно шторм. Я плыла в каюте вместе с Татьяной Васильевной Дорониной, я наверху, она внизу. Я только слезла сверху и тут же поняла, что нужно воспользоваться одним из тех пакетов, которые были расставлены в каждой каюте и в каждом коридоре.

Татьяна Васильевна тоже была сине-зеленого цвета, тоже еле жива. И ее укачивало, и меня. Я какая была сонно-полупричесанная, только успела что-то надеть, так и выползла наверх. Но Татьяна Васильевна – нет. Она очень за собой ухаживала и этим, конечно, она вызывала невероятный восторг и уважение, потому что она должна быть всегда в полном порядке и макияже, даже в такой трудной, форс-мажорной ситуации, как шторм. Все равно она накрасилась, привела себя в порядок, и только тогда вышла на палубу. Но даже румянец, который она нанесла, не спасал, потому что всем было плохо, и с этим ничего нельзя поделать – морская болезнь. Только стояли наши старики, как огурчики, наши корифеи, наши гениальные артисты, все стояли на палубе с гордо поднятыми головами и в полном порядке.

Борис Николаевич, когда увидел нас, спросил: «А почему вы такие? Что такое?» – «Вот плохо…» – «А ты не приняла “Аэрон”?» Я спрашиваю: «А что это такое?» – «Таблетки. Всем раздавали. Специально от шторма». Тут я поняла, что «дискриминация» просто налицо. Народным Союза выдали «Аэрон», нам всем, кто помоложе, нет, поэтому мы там все мучились и с пакетами в обнимку ходили, никто есть не мог, пить. Ну это ладно, дай бог, что по крайней мере нашим старикам было хорошо.

Так вот в этот самый миг Борис Николаевич, стоя на палубе этого корабля, не помню, как он назывался, плывя по этому жуткому грозному шторму из Иокагамы в Находку, говорит: «Ирина, я буду сейчас ставить “Чайку”, я тебе предложу роль». Ирина в этот