Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

— Ты… Ты что?! Ты… Ты её – видел?!

— Моя мать была сестрой милосердия в госпитале Александры Феодоровны. Я её видел, да. Конечно. Много раз. Словно солнце проходило по залу… Она со мной даже разговаривала. Леденцами угощала. А я ей карандаши точил. Она письма для раненых писала. Такая… Мне было шесть лет. Это в шестнадцатом. Ей – пятнадцать. Колобок со смехом, — Гурьев вдруг улыбнулся. — Ох, капитан, капитан. Заварил же ты кашу.

— Не может быть, — Чердынцев обхватил голову руками. — Не может же этого быть! Что же это такое?!

— Это? Судьба, каплей.

— А ты ничего… Не перепутал?

— Я никогда ничего не путаю. Иначе не выжить.

— То есть… Всё-таки правда?!

— Правда.

— И как мне теперь с этим жить прикажешь?!

— Ничего, — усмехнулся Гурьев. — Как до этого жил, так и дальше станешь.

— Выходит, что я… А Дарья?!

— Именно так и выходит.

— Тебе Дарья снимок показывала?

— Да. Другие, кроме этих двух, есть?

— Нет. Нет фотографий, — сердито мотнул головой Чердынцев. — Ничего больше нет, представляешь?! Ни в какую не желала сниматься. Никогда. Вот просто стоило только заикнуться! Побледнеет, сожмётся в комочек вся… Я дурак молодой был, Яшка. Не понимал, что мучаю её. Обижался. Ничего больше не осталось. Старым-то снимкам неоткуда было взяться, а новым, — он махнул рукой обречённо. — Ну, не хотела и не хотела, что ж за беда-то такая особенная?! Но меня это страшно задевало. Просто страшно. Я до сих пор не понимаю. Я думал тогда, что она… А, ерунда, знаешь, Яков Кириллович, ерунда это всё!

— Это не ерунда, каплей, — задумчиво проговорил Гурьев. — Вовсе это не ерунда. Я тебе скажу, почему она не хотела.

— Да что ж я, не дурак, догадался, — Чердынцев сжал кулаки. — Она боялась чего-то. Чего?

— Юровский их построил в подвале, сказал, что будет фотографировать. А вместо фотоаппарата достал маузер. А ведь отец, Николай Александрович, очень любил фотографию, много фотографировал, в том числе – семью, жену, дочерей, сына. Вот такой вот ряд воспоминаний, капитан.

— Ах ты, Господи.

— Скажи-ка мне вот что. Английский ты откуда знаешь?

— Выучил, — Чердынцев улыбнулся. — Просил её, чтобы занималась со мной… Она такая терпеливая была, и объясняла всё ладно, и вообще… Я просто хотел знать, о чём она по ночам говорит. Иногда просыпался от её голоса. Лопочет что-то – то по-французски, то по-английски. Больше по-английски почему-то.

— И что? Научился?

— А как же, — Чердынцев опять страдальчески сдвинул брови.

— Всё сходится, Михаил. Всё сходится. Ох, да что же это такое.

— А он… Он где?

— Кто?

— Этот.

— Юровский? Сдох в тридцать восьмом. От язвы желудка. Но ты не переживай, — верхняя губа у Гурьева на мгновение приподнялась. — Их ещё на наш с тобой век хватит. Кровью умоемся.

— И у тебя на них реестрик имеется, — хмыкнул моряк.

— Не без этого, — легко согласился Гурьев. — Но позже, позже, когда время придёт. Ты её любил, Чердынцев?

— Любил? — Чердынцев вздохнул, провёл задумчиво пальцем черту на скатерти. — Я не знаю. Это разве можно словами выразить?! Я был её. Весь. А она была моей. Почему я ей сразу не поверил?! Может, всё бы вышло иначе. Никогда не прощу.

— Ты это брось, каплей, — сердито сказал Гурьев. — Брось, слышишь?! У тебя такая дочь. Чудо. Сокровище. Бриллиант. Ты смотри мне, капитан. Не дури. Думаешь, я не понимаю, чего ты на забор лезешь всё время? Понимаю.

— Да?!?

— Да, — ледяным голосом произнёс Гурьев. И продолжил – нормальным: – И что ты чувствовал, знаю прекрасно. Думаешь, ей это было всё нужно – наряды, кареты, эполеты? Ей нужен был покой, каплей. И ничего больше. И она его получила. И не твоя вина, что всё так быстро закончилось. Нет в этом твоей вины. Хватит мучить себя и ребёнка. Понял?

Чердынцев молчал, наверное, целую вечность. Потом спросил, с трудом, будто выталкивая из себя слова и старательно не глядя в сторону Гурьева:

— А у тебя… с Дарьей… что?

— С Дарьей у меня дружба, — улыбнулся Гурьев в ответ, и была такая нежность в этой улыбке, что у Чердынцева сердце заныло. — Такая дружба, какая даже между давно знающими друг друга людьми нечасто случается, а уж между типом, вроде меня, и девушкой, трепещущей в ожидании прекрасного принца на крылатом коне, — он махнул рукой и снова улыбнулся.

— Как же это?!

— Да уж я постарался. Дочка твоя, каплей – нечто такое, для чего слов даже у меня не находится никак. Вот совершенно. Я верю, ты мужик стоящий ещё и потому, что у тебя такая дочь. Был бы ты дерьмом – ничего б у тебя не сложилось.

— Ну, спасибо, — скривился Чердынцев. — Приласкал.

— Не стоит благодарности, каплей. Не стоит. А вот что с принцем делать – тут у меня просто голова раскалывается. Потому что нужен непременно принц и непременно на крылатом коне. Это вот – точно.

Сказав это, Гурьев нахмурился. Потому что мысль, не дававшая ему покоя с той самой секунды, как он впервые увидел девушку, напугала его – едва ли не до холодного пота.

— Может, сам отыщется? — несмело предположил Чердынцев.

— Дурак ты, моряк, — грустно вздохнул Гурьев. — Здесь? Сейчас?

— А ты не сойдёшь? За принца, — пробормотал Чердынцев.

— Меня уже один раз произвели в цесаревичи, капитан, — оскалился Гурьев. — Нет. С меня хватит. Я по другому профилю.

— А я?

— Что – ты?

— Я-то – не принц, — губы Чердынцева насмешливо дрогнули.

— Ты, капитан, оказался в нужном месте в нужное время. Что это значит, мне ещё предстоит разобраться. Но вот за спасение царственной особы, да ещё и от неминуемой гибели, полагалась тебе, капитан, награда. И ты её получил. Значит, заслужил. Значит, всё правильно. Так что рефлексии, как говорит мой закадычный друг, — в ящик. И теперь нам, капитан, без принца никак обойтись невозможно. Теперь, после всего.

— Яков Кириллыч.

— Что?

— Ты что – ты хочешь… Ты ей рассказать хочешь?!

— Ты, каплей. Я тебе помогу, но расскажешь – ты.

— Зачем?!

— Ты обязан.

— А как ей жить с этим, ты подумал?!

— Послушай меня, Михаил Аверьянович, — тихо проговорил Гурьев, уставившись на Чердынцева страшным своим, немигающим взглядом. — Есть вещи, которые выше нашего с тобой желания сделать жизнь наших детей проще. Если мы не перестанем им лгать, они все погибнут. Россия погибнет. А вместе с Россией – весь мир. Время лжи кончилось, Михаил Аверьянович. Всё. Пора платить по счетам.

— Тебе сколько лет, Яков Кириллович?

— Двести, — Гурьев усмехнулся. — Читал много, жил быстро, и вообще.

— Злопамятный, — достроил Чердынцев.

— Нет. Я не злопамятный, я просто злой. А уж память у меня – и рад бы что забыть, да не судьба, видимо.

— И когда?

— Скоро. Времени ждать нет. Вот совершенно. И она не может ждать, и Россия – не может. Ах, дивушко моё, дивушко…

Господи, подумал он. Господи. Рэйчел.

— Ты чего это её так обзываешь? — ревниво спросил Чердынцев. — Придумал же!

— Потому что – чудо чудное и диво дивное. Поэтому, — задумчиво проговорил Гурьев. — Тебе постричься надо, капитан. Давай, я тебя к мастеру настоящему отведу.

— Сейчас, что ли?! — опешил от такого перескока Чердынцев.

— Нет. Завтра, — милостиво разрешил Гурьев. — До завтра лохматым походишь. А сейчас – ешь-пей, наконец, если Дарья увидит, что ты голодный – прибьёт меня и будет сто раз права. И – к ней. Забирай её домой, поговорите… Завтра утром начнём.

— Что?! Погоди, Яков Кириллович. Погоди. Я ведь опять – ну, ничегошеньки просто не понимаю. Ты – и всё это… ЦК… Сталин… Да как же это всё может быть-то – вместе?!

— Завтра утром, каплей. Завтра – утром.

Сталиноморск. Октябрь 1940

На следующий день Гурьев был у Чердынцевых к семи утра. Положив на стол перед собой небольшую кожаную папку с застёжкой-«молнией» и замком, нарочито сурово – так нарочито, что Даша, уже неплохо изучившая его интонации, улыбнулась, — сказал:

— Капитан-лейтенант Чердынцев. Ознакомьтесь с секретным предписанием. Поступаете в моё полное распоряжение. Приказом наркома флота товарища Кузнецова. Вопросы?

— Ты что?!

— Держись, папка, — вздохнула Даша. — Он не шутит, я знаю.

— Именно – не шучу, — без улыбки проговорил Гурьев. — Иди погуляй, дивушко.

— А вы драться не будете? — подозрительно спросила девушка.

— Ну, ещё не хватало, — улыбнулся Гурьев. — Покричать можем, но не сильно. Иди, иди.

Когда дверь за Дашей закрылась, Гурьев посмотрел на Чердынцева:

— Черновики.

Чердынцев встал, вышел и вернулся через минуту с двумя толстенными тетрадями в пестрых переплётах. Хлопнул на стол перед Гурьевым:

— Забирай. После того, что ты сказал… Видеть не хочу. Знать не хочу.

— Истерика, — кивнул Гурьев. — Ну, неудивительно. Я удивляюсь другому – как ты мне вчера в рожу не вцепился. И как я удержался, чтобы тебе не врезать за твоё – даже не знаю, как и назвать. — Он расписался в стандартном бланке приёма секретных документов и передал Чердынцеву, тот тоже поставил свою подпись, повертев в руке гурьевский «Монблан» и хмыкнув. Гурьев убрал бумагу: – А, всё равно. Очень я доволен тобой, Михаил Аверьянович, очень. Угадал я с тобой. А истерика, тем более, что ты чуть Дарью не потерял, — Гурьев спокойно выдержал бешеный взгляд Чердынцева, — это ничего. Такая причина для истерики очень понятна и потому – извинительна. Один раз. Первый раз. Он же – последний. Да?