Пушкинский дом - Андрей Битов

– Как тебе не стыдно, как тебе не стыдно! – оскорблялся Лева. – Неужели ты думаешь, что я коплю, что мне что-нибудь для самого письма надо! Я ведь и не пишу уже ничего. Ну – жизнь моя!..неужели упрекать в ней человека можно! Я ведь все-таки живу, не понимаю и живу – мне же это важно! Что я могу, свидетель собственного опыта?.. Но ведь я его не избегаю…

– А я яму вижу! я всегда буду видеть яму перед собой! и всегда признавать твое первенство и ненавидеть тебя! а ты всегда не заметишь, что я есть! и так будет всегда! Ты будешь страдать и брезговать реальностью, а я мелко торжествовать над тобой и терпеть прирожденное поражение, слуга твоей реальности! Не хочу больше демонстрировать поучительные картинки твоей неисправимости, твоей принадлежности! Ты никогда не заговоришь по-нашему – до сих пор двух слогов не сложишь. Только будешь улыбаться своей дебильной растерянной улыбкой: мол, за что ж вы себе-то такие плохие, ведь вы же хорошие! – как бы нас жалея, собою за нас страдая… Да не хорошие мы! а нас больше! Когда ты это-то поймешь, усвоишь и нам полезен станешь? ведь чего мы от тебя хотим? чтобы ты для нас был, раз уже мы тебя над собою признали.

А ты путаешь, злишь нас, пытаешься нас для себя любить нас любить не надо – мы тебя любить будем сами. Никогда ты этого не поймешь, а мы тебя – всегда. И так будем. Сойдешь в могилу – зачем мы жили?

– Митишатьев, Митишатьев… ты не прав. Никогда я не думал, что я чем-то лучше или выше тебя, зачем ты так… Право, я не знал. Какой я, действительно, эгоист. Ведь наоборот, всегда восхищался тобой – ты сильнее, жизненней, самобытней. Вся твоя жизнь – ты сам, сам всего достиг, до всего додумался, ведь что может быть убедительней, когда человек сам!

– Говно – сам! Сам – ничто! Самородок – говно! Ведь нас много, и мы все поодиночке, прекрасно зная и понимая механизмы жизни, низость друг друга, – у нас нет сил, и каждого из нас – мало! А вас мало, но вы одно, и каждый из вас не один много, и, не понимая, вы сильны! И что вам никогда не простится, что вы нам уступили, лишили нас права признавать вас. Ведь как вы себе изменили – вас правильно убить надо, ликвидировать; вы не оправдали, вы подло с нами поступили! Гуманитет вонючий… Зачем вам-то гуманитет, зачем вы-то рабски стали угадывать наши-то идеи и делать вид, что нам их приносите, зачем вы внушили нам, что мы люди, когда это практически невозможно быть человеком в вашем-то смысле, – перпетуум мобиле – и нас не научили, и сами разучились. Вот, правда, как я вас ненавижу за свою-то любовь, за вашу-то измену!

– Ты надо мною потешаешься… – обижался Лева. – Ты что же думаешь, я не понял? Ну почему ты не признаешь за мной… Ну да, я многого не понимаю – но не всего же! Видишь очень изменился за последнее время – вдруг обнаружил людей вокруг себя. И как раз вот в этот момент, даже странно, ты так нападаешь на меня… Как все, однако, вовремя: наверно, справедливость в этом. Только никакого зазора у времени нет – сразу. Вот только поймешь – а уже не воспользуешься плодами, не разнежишься, не покайфуешь – возмездие за первую же секунду понимания, прожитую в инерции (ведь длинное же предшествовало – привык!) непонимания. Так сразу же, так жестоко, так справедливо, так сил нет, так жить надо, так не выдержать понимания! Грешен! Вот что – грешен! Прости меня, Митишатьев, прости…

Так они говорили, каждый о своем. И чем больше обнажались и приближались к правде, чем скорее возможно было понять, что же они хотят друг другу сказать, в чем же дело, чем более возрастала возможность понять наконец другого, тем меньше понимали они. И, сближаясь, разбегались они – Лева оставался Левой, Митишатьев был Митишатьевым. Надо несколько раз повторить эту фразу, перемежая ударение со слова на слово. Тогда, может, понятно… Лева оставался Одоевцевым, Митишатьев и есть Митишатьев.

Так ли они говорили? Мы еще однажды перепишем все сначала, для скуки. Перемелем монологи и реплики, чтобы один как бы больше отвечал другому, и – попроще, попроще! – слово зачеркнем – слово надпишем. Мог ли Лева употребить слово «Писание» вместо «Евангелие» – помучимся – оставим так. Еще помучимся – и все оставим так, как было. Где же еще другой случай представится быть тому, что уже было однажды. Оставим так. Проговорим восклицание и воскликнем шепотом: не так, не так, конечно, они говорили, но именно это!..

– Но уж я потешился! – сказал Митишатьев.

Так они махали руками, две большие тени на стене, ибо Митишатьев ведь выключил свет. Эта бесшумность и бескровность – тень уговорит тень: биясь, тени обнаруживают общность, так легко сливаясь.

– Как – потешился? – опешил и похолодел Лева. – Ты опять про Готтиха?

– Ты уже забыл Бланка? – демонически спросил Митишатьев.

Мука прошла по лицу Левы. Он все отчетливо помнил – но в таком случае жить он больше не мог. Ужас сковал его.

– Что ты ему сказал?!! – вскричал Лева, неловко вцепляясь ему в грудки. Митишатьев нарочито не сопротивлялся, остужая Леву прозрачным безразличным взором.

– Ничего я ему не сказал, чего ты всполошился?

Лева тут же успокоился.

– Прости, – сказал он, отпуская.

– Да ну, что ты… – ухмыльнулся Митишатьев – в руке у него была маленькая.

– Откуда? – изумился Лева.

– А это уже и не так важно, – сухо сказал Митишатьев.

И пока они выпивали… и Лева умудрялся проглатывать это голое ядро водки, что прыгало и топорщилось в нем, как живое; пока Лева менял пространство, по-детски оцепенев перед самостоятельностью и независимостью принятой в себя посторонней жизни, и пространство, состоявшее из мутной воронки завинчивающейся тошноты с перламутровыми переливами по краям, стремившейся то поглотить, то центробежно выкинуть его в темную верхнюю пустоту, – наконец приостанавливалось и становилось подчеркнуто резким и прозрачным, с оптической гнутостью по краям, напоминавшей выпученный глаз глубоководной рыбы, и тогда становилось особенно звонко, напряженно тихо, как на дне, а потом этот оптический эффект растворялся и таял, уступая бархатной пыльной мягкости, отсутствию масштаба, где Лева теперь уютно устраивался в самой дали новой вытянутой перспективы, наслаждаясь неподвижностью, камерностью и равновесием маленькой теплоты в себе, – пока он вот так менял измерения и покидал пространства, то есть пока он имел дело с ее, проклятой, прелестным действием, которое я сейчас описал чуть длиннее, чем принято, но зато слишком кратко по отношению к тому, чего это действие заслуживает, ибо, по-видимому, не так уж просто то, что ему столь подвержено само человечество, не достигая того же «действия» иными путями… Пока он, пьянея, трезвел и, трезвея, пьянел – гораздо более примитивная и суровая тошнота оценки происходящего, меняя ракурсы, простреливала его со всех сторон. Потому что что-то произошло, что-то произошло… А если что-то произошло, то чего-то не могло и не должно было уже никогда быть, с этих самых пор. Только – чего?

Тут было так, что все сегодняшние события еще не были тем, что наконец произошло. Даже Бланк, этот воспаленный очаг Левиного предательства, очевидное событие, – еще не был тем, что произошло, ни тем более эти девушки, ни даже милиционер и погоня… а вот этот разговор с Митишатьевым… Разговора, впрочем, Лева тоже почти не помнил, словно где-то что-то когда-то читал такое – и все. Так вдруг испарился смысл… Смысл сопротивлялся воспоминанию упруго и решительно, Лева оставил его тошнотворное усилие – память привычно и легко выстроила из остатков слов и фактов отношение, а отношения, как известно, вполне заменяют утраченный смысл. И – опять тот же Лева!

Вот он сидит, с водкою внутри, и думает – о чем? Он думает о том, что странно и не может быть, чтобы Митишатьев обнаружил «комплекс» (приходится применить-таки это не объясняющее ничего слово, потому что Лева этим словом думает…); что «комплекс» всегда был его, Левы, монополией, а оказалось, что, наоборот, и «демон» Митишатьев – весь закомплексован; что комплекс нынче и есть демон, время такое… С другой стороны, Лева тут же начинает уценивать эту свою победную позицию; не слишком ли ему показалось? Может, Митишатьев просто потешался над ним, над его серьезностью? Тут все легко опрокинулось на свои места – и Митишатьев уже, безусловно, потешался и разыгрывал Леву, вовсе не раскрывшись в своих откровениях. И все-таки, что было у Митишатьева с Фаиной?.. – эта тень, лишь однажды мелькнув, навсегда делала бессмысленной саму возможность какого бы то ни было поражения Митишатьева. И все очевидные выводы, сделанные Левой из митишатьевских признаний, – об его комплексе неполноценности, об испепеляющей его всю жизнь зависти, даже о социальной природе его демонизма – все это прах, ибо Лева ревновал к нему. Даже проиграв, Митишатьев вышел победителем, потому что Лева тут же водрузил поверженного врага поверх себя. Как он это умудрялся делать каждый раз – оставаться всегда побежденным? – его загадка, его природа. Тут можно сделать лишь один бесспорный вывод, который в свое время, когда Лева еще не мог оценить этого по достоинству, так окончательно сформулировал дядя Диккенс: «Различие по говну является классовым», – сказалась его утонченная обостренность в восприятии запахов. Лева принюхивался и забывался… Митишатьев задумчиво парил. И упал камнем: