Бойся мяу - Матвей Юджиновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вторая балка никак не появлялась. Он шел уже не слишком медленно, а доска в памяти не казалась такой длинной. В голове мелькнуло даже – а по доске ли он идет до сих пор. Повел ногой чуть в сторону: нащупал край, а дальше – пустота. Но где же балка? Через метр-полтора после нее – лестница.
Шаг, еще шаг. На следующем шаге его парализовало – он уже миновал балку! Прошел через нее, просто не заметил, пропустил. Сколько уже метров он прошел?.. Правая нога застыла в сантиметрах от… От доски ли? Или над пустотой?
В тот же миг закружилась голова, сердце ухнуло в живот, Женька повело влево. В одно мгновение им овладело чувство – он стоит на самом краю, дальше пропасть, бездна, нога не найдет доски, провалится.
Он замахал руками, переминаясь на левой ноге. Внезапно подошву резанул край доски, пятка провалилась. Его утянуло. Окончательно. Опоры не было. Он рванул вниз. Руки врезались в доску. И он судорожно за нее ухватился. Повис, раскачиваясь. Шумно дышал. Хоть и не слышал этого. Как и того, кричал ли.
Только представил, как далеко может быть пол, как ноги, качнувшись в сторону, задели что-то твердое. Вроде бы косо идущую доску. Женя качнулся сильнее и попробовал поймать ее ногами. Вышло. Кроме того, он сообразил – это лестница. Подтянулся ногами, затем отпустил одну руку и вцепился ею в лестницу. Следом окончательно на нее перебрался. Заполз животом на ступени и подождал, пока успокоятся дыхание и колотящееся сердце.
Когда поднялся на ноги, от прежнего света не осталось и следа. Он потерял окошко, а пол потонул во мраке. Однако отчего-то он видел пыльные руки и ноги с засохшей кровью на ссадинах, кроссовки и ступень под ними. Шагнул вниз, не сомневаясь в существовании следующей ступеньки. Старательно припоминал, как выглядела лестница, сколько в ней сидело ступеней. Первой нет, это знал хорошо, и провал на ее месте надо будет ловить. А выше… Почему-то казалось не больше десятка.
Уже видя себя на первом этаже, обещал себе, что не поверит больше дверцам – обманщицам, что увидит за порогом то, что должно там быть, что существует реально. Не то, что рисует дом, а настоящую землю с настоящей травой. И сбежит наконец.
Воодушевленный и решительный, он оставил позади уже пять ступеней. Шепнул: «Шесть», – и шагнул дальше. «Семь». Уже скоро. Хотя начал-то он не с самого верха. А значит, вот сейчас, возможно, следующей ступени-то и не будет. Провал, а дальше – пол.
Но нога уперлась в дерево, как за шаг до этого. Восемь?.. Значит, следующая?.. Аккуратно опустил ногу, готовясь к пустоте на месте дощечки. Нет, вновь ступенька, твердая, целая. Уже девять. Да сколько же их было?..
Женек отчаялся на двадцатой и бросил. Бросил считать и ждать. За ступенькой возникала ступенька. Он все шел. Опускал ногу, находил немое дерево, сгибал ногу в колене и опускал вторую ногу, упирался в дерево, сгибал ногу и опускал ногу, злобно топал в дерево, сгибал колено и опускал ногу, и снова дерево, и снова шаг, и еще дерево, еще ступень, еще шаг, еще час… Может, два или все пять, он не знал. Время потеряло форму, он больше его не ощущал. Лишь чувствовал, что очень хочет пить, что желудок наверняка стонет и рычит, просто он не слышит. Как не слышит боя сердца и ритма своих шагов.
Он уже не мучился вопросами, не озвученными да и безадресными: «Почему я? Что со мной не так? Чем я это заслужил? И что тебе, вам, им от меня нужно?» Поразбросал их по ступеням, оставив глухой темноте. Теперь он просто бубнил себе под нос:
– В черном-черном доме… черная-черная лестница… Она идет через черную-черную ночь… и спускается в черную-черную бездну…
Женя подходил к краю лестницы. Глядел вниз, ничего там не различая, и гадал, как тогда на доске под крышей, – казалось, это было так давно, тогда он еще верил, что вернется, – гадал, а что будет, если спрыгнуть. Может, проснется на берегу озера, где задремал под солнцем от усталости, а Руся будет попрекать его соней и дурачиной. Это было бы здорово, но почему-то он знал – такого не произойдет. Потому что это черная-черная лестница в черном-черном доме и она идет через черную-черную ночь в черную-черную бездну.
Он уговаривал себя, что каких-то десять – двадцать ступеней – и всё, что именно эти ступени окажутся последними, а дальше пол. А там он уже покончит со всем этим издевательством! Поэтому всякий раз отходил от края и спускался дальше. Тут же забывая эти ступени отсчитывать. И не ощущал больше, что где-то над головой крыша, что сбоку стена, что вообще есть дом. Тьма больше не теснилась в стенах. Она просто стала всем. Единственным, что существовало. И, наверное, она хотела, чтобы и он стал ею. Потому что Женек не знал уже, его ли слова слетают с губ:
– Через черную-черную ночь… идет черная-черная лестница… в черную-черную бездну…
И потому что бездна показала ему вдруг сундук.
Большой и угольно-черный, он появился вместо новой ступеньки. Женя замер. Сундук стоял так, словно дно его покоилось на полу. Значит, он дошел?
Крышка была отворена. Сундук, слабо поблескивая коваными скобами и креплениями, перегораживал весь проход. Женя глянул на руки – и они казались освещенными, точно откуда лился лунный свет. Он уже запрокинул голову, как свет мелькнул в чреве сундука. И тут же из него донесся голос.
Женек склонился над ожившим сундуком и заглянул внутрь. Словно через дверной проем увидел зеленые заросли, «Школьника», отдыхающего в них, красавицу Русю и готового к дороге Везунчика. Посмеиваясь, она звала его:
– Выходи уже! Хватит! Всё-всё, желание исполнено. Пошли, дурачок! Я вижу тебя, хватит там сидеть.
И Везунчик, заливисто звеня, поддакивал.
Женя слышал, как шелестит трава, как ветер жужжит меж спиц Везунчика, как шумит тихо дорога и озеро еще дальше. Ветер обдувал лицо, и запахи дикого поля щекотали нос. Тьма отступила, буквально исчезла, он уже был там. И какое это было облегчение, какое счастье!
Однако краем глаза он заставил себя увидеть этот самый дверной проем. Он увидел черные стенки сундука, увидел руки, держащиеся за край, – они были все такими же бледными, пыльными собственными тенями. И он увидел тьму, затаившуюся за спиной. Казалось,
