Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

20_____

На пристани был высокий господин в котелке с темнорусыми усами, скучного и ординарного вида, несколько похожий на фотографию Глазенапа. Он пошел на пароход; все осмотрел, долго смотрел на пристань, пошел тихонько на берег, оборачиваясь, и сел в вагон трамвая. Меня он видел, но я не уверен, что это не Глазенап. Погода прелестна, мы путешествовали en famille[143] по Ярославлю, являя собой не то странствующую труппу, не то «наших за границей»{324}. Попали в какой-то шикаристый ресторан со сценой, проходили мимо дома, где я родился, мимо церкви, где меня крестили: все, говорят, такое же. Там тихий, уютный, замерший вид. В вагоне было удобно, хотя и было много народу. Пошел дождь.

21_____

Приехали опять в ясную погоду. Наши жильцы оба были еще налицо. Везде пыль, в ванне прямо следы какого-то взрыва, прокламации. Весь день прибирался. «Весы» и письмо от Нувель: он с пятницы всю неделю в Петергофе — такая досада! Диотима приезжает сегодня, и я не застал Вяч<еслава> Ив<ановича>, уехавшего ее встречать. Вернувшись из Гостиного, я едва успел развернуть покупки, как пришел Павлик: похудевший, но такой же милый, такой же нежный, какой-то скучный, однако. Мои предположения относительно нувелевского триппера совершенно подтвердились. Павлик очень торопился домой и предложил съездить в «Москву», куда я его звал после. Т. к. он пришел очень рано, у нас хватило времени на все, и я вернулся домой раньше Сережи, застав зятя еще не спящим. У меня слегка болела голова. Ну вот и Павлик, и Петербург, и «Александр<ийские> песни», теперь можно бы успокоиться, если бы не главное мое затруднение, постоянное и неизменное, — деньги.

22_____

Утром зять, походив по комнате, подсел ко мне и сказал: «Не можете ли вы достать денег, чтобы отдать мне долг». Он без денег, нужно платить за квартиру и т. п., деньги получит только в сентябре. Я ему что-то сказал, но откуда же я возьму 200 нужных ему рублей. Я бы сам рад был их иметь! Страшно болела голова, рвало, кружилась, опять заснул тяжело, глаза еле глядели, будто умираю. Я думал, уж не отравился ли я рыбой вчера. Пошел с Сережей после завтрака вместе, на Невском встретил отца Николая с Валаама; почему-то без денег на меня пахнуло желанием быть суеверным, между подонков, в нищете, завидовать, быть мистиком и быть хромым, чего-то ждать, о чем-то неутешно вспоминать. Сережа издали заметно кривоног и заплетает ногами, размахивая в то же время руками. До обеда играл «Кармен». Пришли полотеры — пятеро. После обеда пошли к Ивановым, у них была Мирэ, переживающая какой-то кризис, так что с ней им нужно было возиться. Ивановы милы по-прежнему. Диотима нашла, что я помолодел. Стихи одобрили. Пел опять: «О toi qui prolongeas mes jours!». Выходя от них, внезапно встретили Сомова на извозчике. Я был страшно рад; он обещал приехать сегодня. Я скорей поехал к Черепенникову, ожидая Павлика и Сомова. У нас была Юлия Николаевна. Прок<опий> Ст<епанович> какой-то скрюченный и ошпаренный: неужели он не достал денег? Он был сегодня у Инжаковича и Гельман, что заставляет меня надеяться на удачу. Сомов был мил, хотя печален и скучен, Renouveau приезжает в четверг. Стихи (новые), дневник и вступление — все понравилось. Павлика не было, я был в большом унынии, и само «Consolati» казалось мне погребальным. Долго еще я ждал Павлика, но он так и не приехал, вероятно, ожидая меня в Тавриде. Я плакал от тоски.

23_____

Утром писал музыку. Зять денег достал. Поехали в Удельную с ребятами, там были все время все вместе, и поговорить с тетей не удалось; шел дождь, домой детей поручили вести мне и Пр<окопию> Степ<ановичу>. Письмо от Павлика, что он ни вчера, ни сегодня не может быть, т. к. дежурный. После обеда попел Шуберта и стал играть танцы из «Armide» Glück’a{325}; вдруг звонок. Павлик, вот неожиданная радость. До времени дежурства побыл у меня, говоря душевно, привычнее, на «ты», м<ожет> б<ыть>, менее кокетничая, но нежно. Я нервничал, проливал слезы, жаловался на безденежье, он утешал, как мог; была будто сцена из романов Бальзака или Мюссе. Предложения перейти к конечным нежностям всегда исходят от него. Вышли вместе. Я поехал к Ивановым, поцеловав Павлика на улице. Сомов приехал поздно, еще позднее Городецкий от Тернавцева. Угощали абсентом, ужасная гадость; было как-то дурачливо, как-то: petits-jeux[144], фокусы, конфиденции, темнота, поцелуи, смехи. Я был несколько уныло настроен. Мысли о смерти не покидают меня, несмотря на любовь Павлика. Сомов, провожая, утешал меня и, проведя до дверей, поцеловал на улице; было утро, туман, луна в желтом круге и яркая утренняя звезда.

24_____

Осенние дни приносят какое-то равнодушие к жизни. Написал в «Весы» и тете и будто успокоился немного. Зашел к Нувелю, чтобы оставить записку, приглашающую его вечером, но застал его самого. Он говорил, что очень рад меня видеть, прочитал часть дневника, где история с болезнью, разочарование и Сомова и Renouveau в Павлике, отзывы о нем (после подозрения заражения) как «хорошенькой штучке», пошлом, грубом и глупом (мнение Сомова), меня очень огорчили. Я почти жалел, что писал летние письма, и думал не читать дневника, чтобы мое положение, в лучшем случае, не показалось жалким, если не смешным. К Renouveau почувствовал холодок и неприязнь, тогда как еще утром стремился к нему с открытой душою. Утром было письмо от Глазенапа, несколько претенциозное, но лестное и оживившее меня. Он приедет в Петербург. Зашел к Казакову, там все разъехались, Сергей и Алексей. Броскин вернулся и справлялся обо мне. Денег не спросил у Георгия Михайловича, хотя тот был очень радушен и, кажется, при деньгах. Дома доигрывал «Carmen». Пришел Павлик первым, звал идти в Таврический, но мне казалось неудобным идти. Пришел Верховский с тетрадкой стихов от Ивановых, где он просидел целый день, еще потолстевший и помедвежевший. Нувель, Сомов, Сережа был с нами. Новые №№ к «Предосторожности» прелестны, лучше, пожалуй, еще предшествующих. Павлик был очень скромен, Сомов и Renouveau с ним вежливы и дружественны, последний крайне душевен со мной, так что прежнее расположенье к друзьям почти всецело вернулось. Феофилактов просит нот, будто дело издания и вправду осуществится{326}. Не знали, как спровадить Юрашу, но наконец он удалился, Сережа ушел спать, а мы перешли ко мне читать дневник и вступление. Кажется, понравилось. Сомов, сидевший около меня, вдруг молча встал и, сев на сундук рядом с креслом, где сидел [милый] бедный Павлик, обнял его голову, лаская по волосам, и эта ласка наполнила мое сердце большею радостью, чем если б была обращена на меня. Друзья сами спросили, когда же поедем куда-нибудь. Завтра к Ивановым. Ушли все вместе, целуясь на прощанье. Мне было очень хорошо сегодня, оттого <что> был, хотя бы молча, хотя бы не рядом, Павлик. Он придет в субботу днем, а в понедельник ночевать. Меня могло бы задержать от решительных шагов просто изо дня в день ожидание общей встречи где-нибудь. Это смешно. Я имею редких друзей, приятного мне любовника, теперь даже поклонников, начинаю выползать, вылетать, — стоит ли из-за денег умирать?