Волкогуб и омела - Шарлин Харрис

Майами-Бич

— Я тебе говорю, — убежденно толковал Паша, — это все объясняет!

— Да ну, брось, — кривился Сергей.

Двое вампиров сидели за любимым столиком в любимом кубинском кафе, и флуоресцентное освещение придавало болезненный иссиня-белый оттенок всем лицам, а не только им. До кафе здесь был гей-бар, а до того — гостиница-бутик, а еще раньше — похоронное бюро, сменившее особняк, выросший на месте кокосовой плантации, разбитой на месте охотничьих угодий крокодилов. А что было до того — этого они не знали: тысяча семисотые годы — это было еще до них. Но из всех обликов этого места им больше всего нравилось кафе. Сюда можно было зайти до ужина и наметить каких-нибудь обжор, столько поглощающих пищи, что после смерти аж тряслись студнем. Паша любил себе представлять, что в их жирной крови еще ощущается жареный привкус гарнира, а Сергей просто радовался, что еда достается легко. Жирный человек — неповоротливый человек.

— Да нет, ты послушай, — горячился Паша. — Я тебе говорю: он вампир, Санта-Клаус. И это все объясняет! — Он хрустнул пальцами, устремил их, длинные и бледные, в сторону Сергея. — Вот, например: сколько ему лет?

Сергей взял в ладони чашку кофе, только что принесенную официанткой. Третья уже за вечер. Официантки знали, что «долить» — это значит вылить полную чашку остывшего кофе и принести горячую. Не пить, он никогда его не пил, только руки грел.

— Много, — буркнул он хмуро.

— Никто не знает, так ведь? Но уж точно больше срока человеческой жизни. Он древний, — перечислял увлекшийся Паша, — вечный, как мы. И работает только ночью.

«Р-работает», получалось у него. Он так и не избавился до конца от русского «р».

— Паша, он же не существует!

— Так и мы с тобой тоже вроде как нет.

Сергей на миг опешил, даже красивый лоб нахмурился морщинами.

Оба они исключительно хорошо выглядели — обращенные в свои двадцать с чем-то лет, с русской императорской кровью в жилах. Паша был белокур, как голливудская дива, когда о Голливуде еще слыхом не слыхали, у Сергея волосы были так же густы, темны и курчавы, как мех русского медведя. Двоюродные братья, они сейчас были родными по крови более чем в одном смысле. Выслушав за три сотни с лишним лет множество Пашиных «теор-рий», Сергей научился находить моменты, когда — как ему казалось — можно было вставить опровержение. На этот раз оно казалось ему неоспоримым:

— Но он же входит в дома!

— Ага. По приглашению!

— По приглашению? — Вампира в дом надо пригласить: он не может завалиться просто так, как незваный гость к обеду. — Когда он приходит, люди спят. Они же не дежурят у камина, не орут в трубу: «Санта, заходи давай!»

Паша улыбнулся — ему его теория нравилась. Он вообще к своим теориям относился с нежностью.

— Так печенье же! — сказал он торжествующе.

— Печенье?

Сергей улыбнулся неожиданному слову, потом засмеялся вслух, показав зубы.

В кабине у Паши за спиной ребенок залез на стул и посмотрел в сторону вампиров. Увидел острые резцы, длиннее, чем им полагается, уставился большими глазами. Сергей испустил горловое рычание — достаточно громкое, чтобы услышал мальчик, а больше никто.

Ребенок молниеносно отвернулся и исчез за барьером кабинки.

— Печенье и молоко! — восклицал Паша, сам восхищенный собственной гениальностью. — Стаканы эти с молоком, все эти печенья сахарные с глазуррью, — это тебе что, как не приглашения? — Он прищурился и зашептал темно и многозначительно: — И чулки вешают над каминами, стараются, в надежде, что святой Николай придет! — Паша торжествующе хлопнул ладонями по столу, подпрыгнули приборы. Посетители-люди вытаращились на него, потом быстро отвернулись, будто обескураженные чем-то, чего сами не поняли. — Это же для него, Сергей! Он это знает, и они знают, что он знает.

— Паша, он подарки приносит.

— И что?

— Когда ты последний раз человеку что-нибудь дарил, кроме хорошего засоса?

— Ага, а что ты скажешь про всех тех, кто умирает сразу после Рождества?

— В смысле?

— Психологи считают, что это люди откладывают смерть на потом после важных дней — своего дня рождения или Рождества. Но это не так. Они умирают после Рождества, потому что он возвращается.

— Возвращается?

— Ну да! В том-то и вся штука! В канун Рождества он принимает приглашение и создает иллюзию, что пришел добрый Санта-Клаус. Для того и подарки. Ага. А потом он входит, потому что его пригласили. И он может вернуться в любое время, сколько захочет раз! Я думаю, он так и делает, и вот он пирует сразу после праздника, отчего столько некрологов и появляется. Но убивает он не всех, конечно…

— Конечно, — сухо согласился Сергей.

— …поскольку это было бы…

— Самому себе свинью подкладывать?

— …было бы опасно. И все равно никому столько за одну ночь не съесть. Вот он и сохраняет остальных для повторного визита. Подумай сам: зачем ему список?

Сергей подался вперед и произнес, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Он — спускается — по трубе. Паша. Вампир от пламени сгорает как порох.

— Так печь же не горит! Неужто ты думаешь, что люди оставляют для Санта-Клауса огонь в печи? Даже не будь он вампиром, они бы так не сделали. Никто же не хочет его жечь, все хотят подарки.

Сергей с деланной усталостью возразил:

— Ну господи, ну все эти картинки с Сантой, когда он в гостиной, возле елки, и всегда в камине горит огонь! — Он вздохнул, будто прощаясь с утраченной иллюзией, но взял себя в руки. — А для плохих детей он оставляет сажу. Это вот ему зачем?

— Лажа.

— Сажа.

— «Лажа». Это предупреждение другим вампирам. — «Здесь дурная кровь».

— Это еще что за фигня такая — дурная кровь?

— Да сам знаешь. Старая, прокисшая, пересоленная, да что угодно.

— Нет, я не знаю. И очень это умственно. Когда нам последний раз какой-нибудь вампир оказывал любезность? И вот что мне скажи, Паша: если он куда-нибудь вошел в первый раз, зачем он после этого каждый год туда возвращается? И как он успевает облететь весь свет за одну ночь? Да, мы существа сверхъестественные, но не супермены, которые могут накрутить вокруг земли сто оборотов в минуту.

— Этого я еще не понял, — признал Паша, ни капли не смутившись. — Но уверен, что свое объяснение здесь есть.

Сергей вздохнул и сунул палец в кофе:

— Боюсь, что да.

На этот раз он щелкнул пальцами, сбросив с мокрого пальца брызги кофе. Когда официантка к нему обернулась, он показал на чашку — долить. А пальцы у него мерзли, даже на юге Флориды. Вот это было самое мерзкое в состоянии нежити: холод, вечный холод этой проклятой могилы, как вечная Сибирь. Вот это было самое худшее в отсутствии крови — своей крови, собственной. Которая пульсирует и шумит, перекачивается, несет с собой частицы, разнося тепло, от которой все части тела становятся теплыми, как грудь женщины — до того, как женщина погибнет в его объятиях.