Мне есть что вам сказать - Борис Джонсон

Как и все трагические персонажи, Эйткен сам был автором собственного падения, и, как у большинства трагических персонажей, у него изначально была жажда величия, если не героизма. Эйткен, возможно, и не был особо выдающимся главным секретарем министерства финансов. Но у него были значительные достижения. Он написал книгу о Никсоне – достаточно пухлую, чтобы заткнуть ею сломанную кроватную пружину. Он владел несколькими шикарными домами на Лорд-Норд-Стрит и в Кенте. Вместе со статусом пришло высокомерие.

Он настолько был уверен в себе, что готов был сунуть голову в пасть льва под названием «иск о клевете против The Guardian». Это был акт безумия, ослепления, ниспосылаемого на тех, кого боги хотят уничтожить. Как сказал доктор Робин Кирк, директор отеля-водолечебницы в Инглвуде: «Думаю, он слегка свихнулся. Он не следует нормам поведения обычных людей, таких как мы с вами».

Затем последовала неизбежная перипетия, или смена фортуны. Момент крушения, когда он читает подготовленное дознавателем компании British Airways Венди Хэррисом досье, из которого следует, что его жена была в другом городе, подобен моменту, когда Эдип понимает то, что он все время знал: он женат на своей матери. А потом возмездие, полет, крах, вся страна поддакивает, поедая корнфлекс, ощущение, что воля богов свершилась, страх и жалость при виде такого сокрушительного падения. «Согнута ветвь, которая могла расти прямо, – шепчем мы про себя. – Усохла лавровая ветвь Аполлона» – тут мы откладываем газету в сторону и просим жену передать мармелад.

И что это за чувство, что за легкое самодовольное удовлетворение? Это катарсис: чувство очищения, искупления, правоты, меньшая версия той же эмоции, которую многие из нас в этой стране, кажется, испытывали в конце 18-летнего периода правления тори. После героических свершений первых лет пришла чванливость от слишком долгого пребывания у власти, промахи, «нечистоплотность». В результате даже у тех, кто умом понимал, что тори имеют наибольшие основания быть у власти, наступило сильное желание, чтобы они оставили сцену. И в ночь на 1 мая грубые силы демократии так вмазали тори, что даже сторонники лейбористов прониклись сочувствием к Джону Мейджору. Утром наступило чувство удовлетворения, известное как катарсис.

Вот основная драма политики. Политика – это постоянный повтор циклов разной длины, одного из самых старых мифов в человеческой культуре. Мифа о том, как мы делаем королей для наших обществ и через какое-то время убиваем их, чтобы достичь своего рода возрождения – как сформулировал бы это Тони Блэр – новой жизни для Британии. Некоторые короли – невинны; действительно, некоторые из них берут на себя грехи мира. Некоторые – менее невинны, как господин Эйткен. По существу это не имеет значения. Они должны умереть.

Моменты морального выбора

Вы находитесь в автомобиле со своей секретаршей после званого вечера и, с трудом лавируя, пытаетесь выехать с парковки, когда, черт подери, бьете автомобиль спереди. На детском сиденье зажат какой-то французский отпрыск, его отец негодует. Вы – бывший министр правительства тори и предвидите все неприятности, связанные с проверкой на алкоголь, и вдруг оказываетесь в ситуации, хотя и не осознаете это, когда важно не промахнуться.

В мгновение ока нужно принять решение, разумнее ли остаться на месте и ждать последствий или, что, может, не очень предусмотрительно, поскольку вы видите, что с ребенком ничего не случилось, взять и уехать. В это мгновение должны проявиться глубинные черты вашего характера. От вашего поведения зависит, не окажется ли ваша добропорядочность, взращиваемая на протяжении всей жизни, ложной.

Впоследствии, со стыдом оглядываясь назад на такие моменты морального апокалипсиса, каждый может определить, что следовало тогда делать. Если все вернуть назад, мы бы не колебались. Счастливчики те, кто умеет вовремя угадать мяч, сразу определить, какую сторону морального выбора принять, левую или правую, сказать «да» или «нет», чтобы не читать потом в газетах: «Вы – лжец! Вы – трус!» Счастливчики мгновенно соображают, что скрыть правду не удастся.

Чтобы распознавать такие моменты, требуется опыт, так как решения в такой ситуации необходимо принимать срочно. Трудно сохранять ясность ума, когда среди ночи съезжаешь с моста в Чаппакуиддике[266], над твоей головой смыкается вода, а ты должен определиться в приоритетах: спасаться самому или спасать свою спутницу – хорошенькую блондинку. Затем следует решить, то ли отрицать все, что знаешь о Мэри-Джо Копечне, в надежде спасти свою политическую карьеру, то ли поступить правильно и сказать всю правду.

Такие решения – тоже своего рода искусство, ведь у большинства из нас так мало практики. Вопреки представлениям различных теорий нравственной философии, современная городская жизнь – это не бесконечный ряд бифуркаций между добром и злом. Можно поколебаться секунду или две, прежде чем бросить монету в фунт стерлингов продавцу Big Issue[267]. Но в силу существования гигантского аппарата государственного контроля и социального обеспечения, защищающего общество, большинство из нас с трудом, к счастью, смогут припомнить последнюю серьезную моральную дилемму, с которой сталкивались.

Действительно неприятная жизненная ситуация, в которую попал сэр Николас Скотт, бывший министр по делам инвалидов, – готовый материал для художественного произведения. В некоторых отношениях этот случай напоминает знаменитую сцену, с которой начинается роман Тома Вулфа «Костры амбиций» (который сам кое-что позаимствовал из «Великого Гэтсби»). Там – смятение бывшего министра консерваторов и его секретарши, здесь – страдания Шермана Маккоя, магистра вселенной (героя Тома Вулфа) и его спутницы и маленький инцидент в Бронксе, который переворачивает их жизнь. По сути, такие моменты разоблачительного морального выбора настолько редки, что иногда их следует специально создавать тем, кто хочет докопаться до глубин своего характера. На ум приходит дело с «наличными за вопросы», когда члены парламента столкнулись с искусственной дилеммой, предложенной The Sunday Times.

Именно потому, что подобные моменты так редки – или по крайней мере так редко приобретают огласку, – они так много объясняют и настолько важны. Расследование дела лорда-судьи Скотта прежде всего говорит о том, что даже самый опытный министр кабинета подвержен такому же дикому самообману, как Тедди Кеннеди или Шерман Маккой: они могут сотворить зло и удрать с места преступления.

Для любого заинтересованного министра кабинета момент кризиса, решения может выглядеть примерно так: засиделся допоздна дома за правительственными документами, глаза слипаются от усталости, даже виски не помогает. Ему надо решить, подписывать или не подписывать эти странные документы, эти сертификаты о неприкосновенности общественных интересов[268]. Он понимает, что и то и другое неправильно. Если он позволит предъявить некоторые документы суду, тогда будут обнародованы компрометирующие колебания в правительственном эмбарго против Ирака.

С другой стороны, если он подпишет «распоряжение о неразглашении», он должен знать, что будет препятствовать правосудию и в тюрьму могут попасть невинные люди. Этот выбор лежит в основе расследования дела Скотта. И не обращайте внимания на софизмы Уильяма Уолдегрейва, который, как утверждают, выдал следующий странный силлогизм: 1) все изменения в политике по Ираку должны утверждаться правительством; 2) правительство не санкционировало изменения политики; 3) следовательно, изменения политики не было.

В конечном счете, полагаю, мы, скорее всего, простим Уолдегрейва, который был отличником в университете и имеет представление о Витгенштейне, за его слова, что здесь может быть изменение, которого нет. Наиболее разумные люди согласятся с тем, что по самым секретным вопросам ближневосточной политики нет необходимости вытанцовывать дипломатический менуэт в палате общин. Нет, моральный динамит заложен в вопросе, а надо ли было отдавать под суд Хендерсона и его коллег, директоров компании Matrix Churchill[269], чтобы не краснело от стыда британское правительство.

В отличие от сэра Николаса Скотта в ситуации на дороге, у этих министров была куча времени подумать. Поразительно то, и я удивлюсь, если это будет опровергнуто заключительным отчетом лорда-судьи Скотта, что все они так или иначе не прошли испытание: Кларк, Гарел-Джоунз, Рифкинд, Лили, Бейкер. Хезелтайн, вероятно, острее всех почувствовал, что это моральная дилемма (или, скорее, что будет ужасно, если дело получит огласку), что это случай, когда надо думать наперед, и думать здраво. Но даже он подписал распоряжение о неразглашении.