Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Но проштамповка трудовых книжек не означала, что их бывшие владельцы исчезали из круговорота жизни. Разные ушлые люди скупали оставшиеся продовольственные карточки или давали взятку служащим Центрального бюро по трудоустройству, чтобы те не ставили печать в удостоверениях личности депортированных. Когда объявлялось о выдаче пайка, эти пройдохи приходили с трудовыми книжками мертвецов и забирали по талонам все, что давали. Хлеб, ржаные хлопья, сахар. Речь шла о десятках тысяч людей, покинувших гетто в течение всего лишь нескольких месяцев, так что образовывалось изрядное количество продуктов, которые потом попадали на черный рынок, где их могли купить те, кто имел gelt genug, — ловкачи, мастера обделывать свои делишки.

Одним из тех, кто таким образом заставлял маршировать армию мертвецов, был известный в гетто вор и жулик по имени Могн — Брюхо. Этот самый Могн был королем аферистов. С трудовыми книжками и продовольственными карточками мертвецов являлся он к начальникам предприятий и уговаривал их снова принять на работу их же бывших работников. Начальникам, естественно, приходилось платить жалованье людям, депортированным из гетто, но Брюхо брался быстро покрыть эти расходы. Главное, чтобы мертвецам продолжали выписывать пособие и новые продовольственные карточки — в идеале до бесконечности.

Империя, построенная на мертвых душах, империя теней; но Брюхо был богачом.

Принимая гостей, он сидел на стуле двухметровой высоты, откинувшись на мягкие шелковые подушки, а чудовищное брюхо вяло, но внушительно лежало между двумя жирными предплечьями. Добрый и услужливый еврей, который соблюдает субботний день, следует всем религиозным запретам и даже, как полагали, может позволить себе кошерное. К тому же он занимался благотворительностью. Чтобы продемонстрировать набожность и рвение к благим делам, он решил взять на воспитание кое-кого из несчастных сирот, которым после szper’ы пришлось покинуть свои ochronki и которых теперь выставили на продажу в секретариате Волкувны. Толпу его самых полезных мертвецов — среди которых оказался и бывший рабочий пилорамы Мачей Плёт — вписали в формуляр заявления, да так грамотно, что даже госпожа Волк и ее коллеги из комитета по усыновлению ничего не заметили.

Так и получилось, что Дебора Журавская, находясь среди живых, угодила в царство мертвых.

Разумеется, едва она попала в дом Брюха, как распрощалась с трудовой книжкой и продовольственными карточками. За скромную долю из своего собственного пайка она отскребала пол в длинном доме на Францисканской или прислуживала какой-нибудь из множества «жен», которыми Брюхо успел обзавестись за несколько лет. Она все еще неплохо выглядела, так что время от времени ей приходилось оказывать услуги в одном из «домов отдыха», которые господин Гертлер забрал у председателя и которые Брюхо населил мертвыми душами, чтобы иметь что предложить усталым полицейским, приходившим туда отдохнуть и развлечься. В одном из домов был рояль, и так как Дебора, по слухам, когда-то играла, ей приходилось еще и ублажать гостей Брюха музыкой.

Роза Смоленская еще раз просмотрела списки учета населения и выяснила, что Брюхо временно устроил Дебору на работу в шляпную мастерскую на Бжезинской улице. Там шили теплые наушники для немцев. День за днем Роза стояла у ворот, надеясь мельком увидеть хотя бы тень своей бывшей подопечной. Наконец кто-то из служащих проникся симпатией к терпеливо ждущей женщине и объяснил, что, если она ищет Дебору, надо зайти с другой стороны. Роза обошла фабрику; с задней стороны была небольшая грузовая платформа; именно здесь на следующий вечер, когда закончилась смена, она увидела Дебору выходящей в компании других девочек. Внизу платформы ждали, наподобие эскорта, те же двое мужчин, на которых она наткнулась возле длинного дома на Францисканской.

Дебора теперь другая, но все-таки похожая на себя.

Истощенная, со вздутым, как у всех голодающих детей, животом, лицо зверино-худое. К тому же двигается она странно, по-крабьему, втянув голову в плечи. Роза помнит: она двигалась так, когда они вместе несли воду из колодца, но тогда девочка просто хотела уравновесить тяжесть ведра с водой, которое они несли между собой; ледяные осенние или зимние утра с черной землей в чаше двух сведенных вместе рук, и светлеющее небо между ними. Дебора рассказывала, как будет жить после войны: поступит в консерваторию в Варшаве, может быть, поедет в Лондон или Париж; и с каждым новым признанием она перехватывала ручку ведра. Сейчас у Деборы в руках ничего нет, но она двигается так же. На ногах у нее trepki, подметки которых настолько износились, что ей приходится ходить на ребре стопы — или она хромает.

Теперь Роза понимает. Должно быть, Дебору били.

Она бежит за ней.

— Я нашла тебе работу, — говорит она, или, вернее, кричит, так как Дебора изо всех сил старается утащить свое тяжелое искривленное тело за другими работницами, которые успели уйти вперед. —

В упаковочном зале на фарфоровой фабрике Туска.

Ты будешь упаковывать предохранители.

Там на фабрике полно работы! Сколько хочешь!

Но Дебора не оборачивается.

А вот оба часовых Брюха уже рядом с Розой. Ушанки надвинуты глубоко на лоб; они улыбаются, хотя их лица неподвижны. С улыбкой они хватают Розу за пояс и швыряют на землю.

Девочки уже успели уйти далеко по направлению к Францисканской; поодаль стоит Брюхо и ждет. Он еще огромнее, чем о нем говорят. У него столь обширный живот, что Брюхо может идти, только если его кто-нибудь поддерживает. Две молодые женщины и мужчина выглядят его омоложенными копиями — у сына (если это сын) на голове даже такая же фригийская шапочка, как у отца. Вся компания тащится, волочится вперед по засохшей глине. Живот, подаривший Брюху его прозвище, вялым мешком свисает между ляжками. Может показаться, что Брюхо похваляется едой, которой набит его живот, но живот Брюха пуст — наверное, этим и объясняется его злость. Он заговорил еще до того, как они подошли. Он знает, кто она такая, объявляет Брюхо. Она работает в секретариате Волкувны, верно?

— Паразиты, — говорит он, — вот вы кто: получаете жалованье, отнимая его у порядочных людей, потому что ваш драгоценный презес заботится только о самых маленьких, верно? О мелюзге — раздает им апельсины и шоколад; а мы, взрослые работящие люди, которые прилежно трудятся и заботятся о своих семьях, — что мы получаем? Ах да, в благодарность он натравливает на нас таких, как госпожа Волк и вы, Смоленская, — да у вас даже фамилия не еврейская!

Пока Брюхо исходит презрением, Роза внутренним слухом слышит трезвон — как в тот раз, когда председатель заперся с Мирьям, а настройщик взобрался на стремянку в коридоре и заставил звонок звенеть. И так же как тогда, тревогой начинает сочиться все, что до этого было окружавшим Розу пространством и светом. Все исчезает, растворяется в этом пугающем звуке, который не дает ни думать, ни дышать, ни просто что-то делать или говорить.

Роза видит: пальцы Деборы, когда-то тонкие пальцы пианистки, распухли, воспалены и болезненно красны, словно их окунули в щёлок; засунутые, или, точнее, завернутые, в вязаные перчатки, больше похожие на тряпки. Роза машинально хватает Дебору за руку, та вскрикивает от боли, пытается вырваться, и кто-то (опять Брюхо?) величаво произносит сквозь шум:

— Да кто вы такая, госпожа Смоленская?

И Роза отвечает:

— Я мать этой девочки.

Дебора тут же говорит:

— У меня нет матери, и никогда не было.

И Брюхо:

— Выпроводите отсюда эту женщину.

Штаб зондеркоманды размещался с другой стороны площади Балут, на заднем дворе того дома на углу улиц Лимановского и Згерской, в котором были кабинеты гестапо и первого участка полиции. Пришедший в штаб сначала докладывал о себе немецкому часовому у шлагбаума, и если у того не было претензий к документам, посетителю разрешали шагнуть в калитку слева от здания гестапо.

За зарешеченными окошками было темно, но неподалеку от здания, во дворе, стояла группка мужчин, гревшихся возле печки — большой, давно почерневшей жестяной бочки, из которой густыми тучами поднимался удушливый черный дым. Воздух вокруг был словно наполнен легким дымным туманом, делавшим тела и лица бледными и неясными.

Замстаг не поздоровался, когда она подошла; он с усмешкой отвернулся, словно она застала его за чем-то постыдным. На рукаве у него была повязка зондеровца, со звездой Давида. Форменную фуражку он снял и положил на окно, но Роза заметила, что внутренняя лента оставила отчетливый отпечаток на лбу, узкую полоску, которая в отблесках огня светилась словно воспаленная рана. Только улыбка осталась прежней: ряд ровных острых зубов, которые обнажались, влажные от слюны, когда он улыбался.