Пелэм, или приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

— Как ни прекрасна Эллен, — сказал он, — ее лицо — лишь бледное отражение ее духа. Ее мысли так чисты, что каждый ее поступок благостен. Я не знаю существа, которому добродетель давалась бы так легко. Порок, видимо, столь чужд самой ее природе, что какое-либо прегрешение с ее стороны представляется мне совершенно невозможным.

— Не заедешь ли ты со мной к своей матушке? — спросил я. — Я хочу побывать у нее сегодня.

Гленвил согласился, и мы тотчас отправились к леди Гленвил в Баркл-сквер. Нас провели в ее будуар; она сидела там вместе с мисс Гленвил, чужих не было. Вскоре наша беседа перешла с банальных тем на более серьезные; когда Гленвил, что случалось очень редко, высказывал свои мысли — в них сквозила все та же глубокая грусть, омрачавшая его душу.

— Почему, — спросила леди Гленвил, видимо страдавшая за сына, — почему ты так мало бываешь в свете? Ты изводишь себя своими мыслями и в конце концов погубишь себя этим. Любимый, дорогой мой сын, какой у тебя изнуренный вид!

Эллен, неотрывно глядевшая на брата глазами, полными слез, коснулась своей прекрасной рукой его руки и сказала:

— Ради матушки, Реджиналд, побереги себя; тебе нужен воздух, телесные упражнения, светские удовольствия.

— Нет, — ответил Реджиналд, — мне нужно только одно — быть занятым, и благодаря герцогу N. я теперь буду очень занят. Я избран членом парламента от ***.

— Как я счастлива! — с гордостью воскликнула мать. — Теперь ты достигнешь всего, что я тебе предсказывала.

От радости она на миг забыла о лихорадочном румянце, пылавшем на щеках Реджиналда, о его ввалившихся глазах.

— Помнишь ли ты, — спросил Реджиналд, повернувшись к сестре, — прекрасные строки из моего любимого Форда:[646]

Слава,Величье человека — только сонИль тень мгновенная. На сцене жизниЯ в юности играл тщеславья роль,Но наслажденья к гибели влекли,В их сладости зловещее таилось!Но роскошь, красота — все то, что в миреБездумно мы кумиром нарекаем, —Все это ненадежные друзья,И вспышка страсти вдруг велит застыть намПред замком разума незащищенным.

— Эти стихи, — сказал я, — прекрасны; это понятно даже мне, человеку, совершенно чуждому поэзии и в жизни не написавшему ни единой строчки. Но я не поклонник той философии, которую они выражают. Я сомневаюсь в мудрости таких излияний, исполненных меланхолии и прославляющих нравственное величие скорби, и не согласен считать это истиной. В жизни человеческой нет таких положений, которые мы не могли бы, по своей воле, либо облегчить, либо сделать еще горше. Если прошлое мрачно — я не вижу необходимости сосредоточивать на нем свои мысли. Если наш дух способен на мощное усилие в одном направлении — стало быть, он может многого достичь и в другом; духовную энергию, с помощью которой мы приобретаем знания, мы можем с таким же успехом употребить на то, чтобы преодолевать горести. Прими твердое решение не думать о том, что причиняет тебе страдания; заставь себя избегать всего, что может напомнить тебе о них; направь свое внимание на новые, увлекательные цели; сделай все это — и ты одержишь победу над прошлым. Ты улыбаешься так, словно это невозможно; нет, это ничуть не труднее, чем оторваться от любимого занятия и обратиться к предмету, который вначале тебе не по душе, а ведь именно так дух человеческий действует в течение всей нашей жизни; стало быть, он способен и на то, другое, если только не остановится перед столь же сильным напряжением. Да и вообще, я полагаю, что углубляться в прошлое противоречит природе человека: его помыслы, планы, чаяния — все принадлежит будущему; мы живем для будущего и будущим, и когда наши страсти бушуют сильнее всего, они тоже устремлены в будущее. Жажда мести, скупость, честолюбие, любовь, воля к добру и злу — все направлено, все движется к далекой цели; глядеть вспять — то же, что двигаться вспять: это противно нашей природе; наш ум крайне неохотно усваивает эту привычку, и даже усвоив ее. — с превеликой готовностью возвращается к тому, что искони ему свойственно. Вот почему забвение является благом, обрести которое гораздо легче, чем мы думаем. Забвение прошлого достигается все усиливающейся тревогой за будущее.

Я на мгновение остановился, но Гленвил не ответил мне. Ободренный взглядом Эллен, я продолжал:

— Ты знаешь, что по древнему поверью память дана нам как проклятие, а надежда ниспослана как благословение свыше. Так пусть же надежда победит воспоминание! Что до меня, я по слабости воли много грешил, быть может, сделал много дурного; я отогнал от себя память об этих поступках, но они служат мне предостережением на будущее. Как плоть наша невольно, отнюдь не связывая этого с первым тягостным опытом, избегает того, что может причинить ей боль, так и наш ум, даже не помня отчетливо, что именно огорчало его в прошлом, бессознательно отдаляет от себя эти воспоминания.

Римский философ утверждал,[647] что тайна счастья человеческого заключена в правиле «ничему не удивляться». Я так и не постиг точного смысла этой сентенции: что до меня — я для достижения той же цели приучил бы себя «ни о чем не сожалеть».

— Увы! Дорогой друг, — сказал Гленвил, — все мы великие философы, когда дело касается других, а не нас; в ту минуту, когда горе обрушивается на нас, мы перестаем философствовать о том, что оно нас умудряет. Время — единственный утешитель; твои рассуждения очень правильны, но они только укрепляют меня в убеждении, что устанавливать незыблемые правила деятельности духа, покуда он зависит от тела — напрасный труд. Счастье и несчастье многих людей заложены в самой их природе и только тогда не зависят от обстоятельств. Дайте всем людям одинаковое здоровье, одинаковое телосложение, одинаково впечатлительные нервы, одинаково невосприимчивую или острую память — и тогда я соглашусь с тем, что можно создавать правила, применимые ко всем людям. Но пока это невозможно, твоя сентенция «ни о чем не сожалеть» так же висит в воздухе, как афоризм Горация «ничему не удивляться». Она может быть мудрой для тебя — для меня она невозможна!

Последние слова Гленвил произнес дрожащим голосом, и я счел неуместным продолжать спор. Глаза Эллен встретились с моими; в ее взгляде было столько доброты, более того — признательности, что я забыл обо всем на свете. Спустя несколько минут слуга доложил о приезде приятельницы леди Гленвил, и я ушел.

ГЛАВА LV

Intus, et in jecore aegroNascuntur domini.

В течение последних двух-трех дней я усердно посещал всех моих друзей из Нижней палаты, приглашая их отобедать со мною перед столь значительным актом, как голосование по законопроекту, предложенному мистером **. После обеда я сам доставил их в Палату общин и, не настолько интересуясь прениями, чтобы оставаться в качестве наблюдателя там, где, по моему мнению, имел право выступать действующим лицом, отправился ожидать результатов к Бруку. Лорд Грэвелтон, плотный, грубовато-добродушный дворянин шести футов ростом, зычным голосом на чем свет стоит ругал официантов в кафе. Мистер ***, автор «Т…», сидел в уголку, углубившись в изучение «Курьера»,[649] а лорд Армадильерос, самый надменный и высокородный из пэров, перечисленных в геральдическом списке, завладел гостиной: правая нога его покоилась на одном из чугунных выступов камина, левая на другом. Я молча уселся и начал просматривать нашумевшую статью в последнем номере «Эдинбургского обозрения». Постепенно зал стал наполняться; все говорили о вопросе, обсуждавшемся Палатой, и строили различные предположения насчет того, какая речь будет лучше и как разделятся голоса.

Наконец вошел один из видных членов Палаты, и вокруг него собралась толпа.

— Сейчас я слышал, — объявил он, — самую необычайную речь из всех, которые мне когда-либо доводилось слышать: поразительное сочетание эрудиции и воображения.

— Наверно, речь Гаскелла, — вскричали все.

— Нет, — ответил мистер ***, — Гаскелл еще не брал слова. Речь произнес некий молодой человек, впервые занявший место в Палате. Его выступление встретили единодушным одобрением, и действительно это было замечательно.

— Как его имя? — спросил я, заранее предчувствуя ответ.

— Только сейчас я узнал его в Палате, — ответил мистер ***, — говорил сэр Реджиналд Гленвил.

И вот все те, кто так часто при мне бранил Гленвила за резкость в обращении или же смеялся над ним за эксцентричность, принялись громко расхваливать себя за то, что они, мол, давно уже восхищались его дарованиями и предсказывали ему успех.

Я покинул эту turba Remi sequens fortunam;[650] меня просто лихорадило от волнения. Все, кому довелось когда-либо неожиданно услышать об успехе, выпавшем на долю человека, к которому они чувствуют глубокую привязанность и которому желают всяческого добра, поймут душевное смятение, заставившее меня пойти бродить по улицам. Холодный воздух пощипывал кожу. Я стал плотнее застегивать пальто на груди, как вдруг услышал чей-то голос: