Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов

Наступил решающий момент. Сердце стукнуло, как утюг о гладильную доску. В горле образовался ком. И тут же, в одно мгновение, вспомнилось всё то, что я забыл, не сделал и не подготовил. Я почувствовал себя как легкомысленный путешественник, собирающийся покорить Эверест в купальном костюме.

Например, я вспомнил, что не продумал само объяснение. Разумеется, оно должно быть жалким лепетом, но сейчас мне не шёл на ум даже самый жалчайший лепет. Также: я не понимал, падать ли на колени. На мне были новые летние брюки, и мне не хотелось пачкать их. Кроме того, желудок внезапно дал о себе знать совершенно неприличным звуком. В общем, меня охватило расстройство совершенно не романтическое. Я почувствовал себя загнанным в какую-то щель, в тесноту. Выход из которой загораживала Аида Шниперсон.

Дальнейшее я помню как бы со стороны, будто и не я это делал. Мои ноги сделали несколько шагов. Мои руки взяли её за плечи. Мой голос довольно отчётливо произнёс – «я… мне… нам пора поговорить… ты знаешь, что такое чувство? Я люблю. Я не пьян».

Эти слова я запомнил совершенно точно, особенно «не пьян». Мне почему-то показалось, что она может принять мои слова не за лепет безумца – это вполне укладывалось в programma operative – но просто за бред пьянчуги. Меня бы это оскорбило, а оскорбление несовместимо с разбитым сердцем.

Но ничего не произошло. Девушка смотрела на меня огромными блестящими глазами и как будто чего-то ждала.

Тогда я прибег к последнему средству: дотронулся до неё рукой, ожидая негодующего крика, быть может, пощёчины или холодного требования прекратить.

Вместо этого Ида буквально повисла у меня на шее!

До этого я никогда не прикасался к женскому телу, если не считать маму и её родственниц. Но их я вовсе не считал женщинами: в моих глазах это были бывшие женщины, давно утратившие признак пола. Девушки же, как я наивно полагал, устроены точно так же, как и юноши, за исключением анатомических подробностей, необходимых для размножения. Но и о них я имел самое превратное представление. Например, о грудях я думал, что они по консистенции такие же, как грудь Серёжи или другого мальчика, то есть они представляют собой мышцы, только увеличенные. Нет, я даже знал, что это совсем не так, ибо был знаком с анатомией. Однако безотчётная уверенность в том, что, сжимая женскую грудь, я почувствую примерно то же, как если бы я сжал свою грудь или Серёжину, у меня была настолько сильной, что я и не мыслил себе иного.

Но каким же отвратительным оказалось тело Иды!

Она была противно мягкой, как дохлая лягушка. Её маленькие белые плечи были покрыты следами от комариных укусов, я чувствовал пальцами эти едва различимые вздутия, напоминающие крохотные бородавки. Груди её, тоже маленькие и жидкие, как мешочки с жёваной тюрей, буквально расплющились об меня. Мне даже почудилось, будто из них истекает что-то липкое. От неё пахло остро и гадко, как от обезьяны: грязными волосами, натёртыми подмышками, ещё каким-то запахом, об источнике которого не хочется и думать. – И поверх всего этого чувствовался почти выветрившийся, но всё равно тошнотворный аромат пачулей.

Я почувствовал, что с головой тону в какой-то липкой няше.

И в тот миг я как бы ощутил Серёжу, тело Серёжи, каким оно было тогда, в бане – гладкое, твёрдое, почти мраморное в своей рельефности, пахнущее мылом и веником. Я вновь пережил то, как я касался его щеки, выбритой до гладкой остроты, как проводил пальцем по скуле. Это был другой мир – чистый, твёрдый, мужской.

Меня как ударило. Я несколько секунд стоял в обалдении, пока Ида что-то говорила. Я видел, как шевелятся её губы, слышал звуки, но не понимал их смысла. Хорошо, что она удержалась от поцелуя: я не вынес бы этого.

Уже не помню, как мы расстались. Кажется, Аида решила, что я слегка обалдел от счастья. Помню последний жест: воздушный поцелуй и звук «чпю». Наверное, она считала его романтическим.

Ночь прошла как в тумане. Я засыпал ненадолго и потом снова просыпался от ужаса.

С запозданием я вспомнил разговоры, которые слушал, но не слышал, между мамой и тётей Агатой. Которая как раз говорила, что Аиду нужно выдавать замуж, ибо «девочка созрела». Был смутный разговор о её «романе» с каким-то «молодым человеком» и очень осторожные обсуждения того, насколько «далеко зашло дело». Мне даже вспомнилось, как тётя Агата, понизив голос – но я слышал, – говорила матери: «прелестная девушка, но за ней нужен пригляд, если ты понимаешь, о чём я», и мать растерянно кивала. О, теперь-то я понимал!

Но ужас был не в этом. Я почему-то решил, что своим признанием как бы дал Аиде обещание и теперь буду обязан жениться на ней. Я внезапно отчётливо осознал, что брак для меня будет хуже смерти. При этом жёсткий волосяной аркан стыда захлёстывал мою шею и требовал подчиниться.

Я стал придумывать какие-то нелепые планы. Притвориться безумцем. Влюбиться в другую женщину, не столь податливую; мне тогда почему-то казалось, что новая любовь как бы освобождает от обязательств старой. – В этом была толика правды. – Оклеветать себя, сказать, что я тайно женат и у меня есть незаконный ребёнок. Что-то ещё, совершенно нелепое и бессмысленное.

Приходила на ум и мысль о самоубийстве, о петле. Но я был молод, мне хотелось жить.

В момент одного из таких пробуждений я подошёл к окну и бессмысленно уставился в окно с комариной сеткой, за которой начиналась ночь. В какой-то момент я увидел голубой свет на пределе видимости, как раз там, где находился дом Шниперсона.

Не знаю, что побудило меня пройти через комнату матери и выйти на крыльцо. Когда я открывал дверь, старинные часы с гирями глухо отбили четыре.

То, что я увидел, запечатлелось в моей памяти навсегда.

Откуда-то с небес исходил голубой луч. Источник его не был виден: казалось, светится сам воздух. Этот луч слепо полз по крыше дома. Один раз он забрался в трубу, и тут же по нему пробежало какое-то синеватое струение; но оно тут же прервалось и луч спустился ниже. Забор закрыл его от меня, я видел только голубое сияние. Внезапно он вынырнул, как бы упираясь торцом во что-то белеющее. Это белое стремительно взмыло вверх, к источнику света – и он тут же погас. Я подождал немного, но больше ничего интересного не увидел.

Где-то около полудня наш Григорий, у которого мы брали лошадей, сказал моей матери, что бесследно пропала дочка Шниперсонов. Поиски ни