Земля надежды - Филиппа Грегори

Джон вошел в темноту дома и, подчиняясь слабому жесту, сел на кучу мягких оленьих шкур. На мгновение ему вспомнилась манера короля Карла отдавать распоряжения своим слугам без слов, такими же безмолвными жестами, и эта мысль придала ему малую толику храбрости в темноте незнакомого дома. Он служил величайшему королю Англии и, уж конечно, мог вести себя как мужчина перед человеком, который был всего-навсего вождем дикарей, цепляющихся за самый краешек неизведанных земель.

— Ты желаешь Сакаханну? — коротко спросил вождь.

Джон обнаружил, что изучает длину и остроту заточенных тростниковых лезвий охотничьих ножей.

— Я знал ее до того, как она стала замужней женщиной, — сказал он.

Его голос даже в собственных ушах звучал слабо, как будто он извинялся за что-то.

— Мы дали обещания друг другу. Я обещал, что вернусь за ней.

Вождь кивнул.

— Но ты не вернулся, — заметил он.

Джон заскрежетал зубами.

— Когда я вернулся домой, в свою страну, мой отец умер, и моим детям нужна была забота. Я должен был остаться.

— Она ждала, — отметил вождь.

Старики по обе стороны от вождя кивнули, их резко очерченные лица смотрелись как каменные орлы на церковном аналое.

— Она поверила твоему слову.

— Я сожалею, — неловко сказал Джон.

— В твоей стране у тебя есть новая жена и дети?

Джон хотел было быстренько солгать, сказать, что дети умерли от чумы, так же, как и Джейн. Но суеверный страх сковал его язык.

— Да, у меня есть дети, — сказал он тихо. — И жена.

— И теперь та жена ждет тебя?

Джон кивнул.

Вождь вздохнул, как будто неверность Джона была загадкой слишком трудоемкой и сложной, чтобы разгадывать ее. Наступило молчание, длившееся довольно долго. У Джона заболела спина, сидеть ему было неудобно, а теперь он чувствовал себя слишком неловко, чтобы начать ерзать на куче шкур, подобраться к стене дома и прислониться к ней.

— Где ты хочешь быть? — спросил вождь. — С Сакаханной или с женой?

— С Сакаханной, — ответил Джон.

— И ты будешь заботиться о ее детях, как о своих собственных?

— С радостью.

— Ты знаешь, что детей нельзя будет забрать к твоему племени? Что они останутся с повхатанами?

Джон кивнул.

— И их мать тоже останется с нами. Она никогда не поедет с тобой в твою страну.

Джон снова кивнул:

— Она сказала мне это.

Он начинал ощущать, как в нем нарастает волнение. Весь этот разговор имел все признаки допроса, учиняемого жениху, это не было похоже на преамбулу к отказу.

— Она пришла к нам в поисках дома, она не могла больше ждать тебя. Она сделала свой выбор, и теперь она наше дитя. Мы приняли ее в наши сердца.

Старики кивнули. Один из них что-то тихо сказал на родном языке. Вождь кивнул.

— Мой брат говорит, что мы любим ее. Мы отомстим, если ей причинят боль.

— Я понимаю, — сказал Джон.

Он боялся, что они услышат стук его сердца, которое так громко звучало в его собственных ушах.

— Я не хочу забирать ее у вас. Я знаю, что она сделала свой выбор и что она и ее дети будут с вами.

— И все дети, которые могут появиться у вас, — низким голосом проворчал второй старейшина на хорошем английском. — Запомни, они не будут англичанами. Они тоже будут людьми Зайца.

Джон не думал о том, что здесь тоже могут родиться его дети, что их будет воспитывать Сакаханна, что носить их будут в заплечной сумке и будут учить метко попадать в цель тростниковой стрелой. Он почувствовал, как сильно забилось сердце при мысли о том, что он может оказаться отцом такого сына. Он сглотнул.

— Да.

— Если ты выбираешь ее, ты выбираешь жизнь с ней, жизнь с нами, — повторил вождь.

Джон склонил голову.

Наступило молчание.

— Ты хочешь быть нашим братом?

Джон сделал глубокий вдох. Ламбет казался так далеко, Эстер была для него мертвее, чем даже первая жена, Джейн. Его собственные дети наполовину забыты. Пульс в его крови, барабанная дробь в ушах были по Сакаханне.

— Да, хочу, — сказал он.

Быстрее, чем мог уловить взгляд, как бросок змеи, вождь схватил запястье Джона, вывернув его так, что Джон упал на колени перед гипнотизирующими взглядами трех стариков. Боль прострелила руку Джона до самого плеча, хватка на запястье была такой мощной, что он вынужден был оставаться на коленях.

— Против своего собственного народа? — потребовал ответа вождь.

— До этого не дойдет, — задыхаясь, выговорил Джон.

Он чувствовал, что кости в его руке уже начали гнуться, еще чуть-чуть больше давления, и они сломаются.

— Я знаю, что они плохо обращались с вашими людьми, но теперь у них есть земля, которую они хотели, и до войны дело не дойдет.

— Они гнали нас, как беспомощных оленей, — сказал вождь, не ослабляя хватку. — Они будут гнать нас прочь все дальше и дальше каждый раз, когда им понадобится еще немного земли. Разве не так?

Джон не осмеливался ответить. Он чувствовал, что по спине побежал пот, а мышцы в руке вопили от боли.

— Не могу сказать.

— Они используют землю и бросают ее, как свинья в хлеву, так ведь? Они поганят землю, и потом она уже ни на что не годится. А значит, им нужно будет все больше и больше земли, и потом еще больше?

Внезапно вождь отпустил Джона, и он рухнул лицом вниз на тростник, устилавший пол, кусая губы, чтобы не закричать. Он не мог сдержать свое частое и тяжелое дыхание, судорожно вздыхая, как ребенок, которому больно.

— Значит, придет время, когда все притоки на реке и все высокие деревья увидят англичанина, вбивающего вешки на границах своего участка?

Джон сел на корточки, ощупал предплечье и плечо.

— Да, — вынужден был согласиться Джон.

— Значит, когда ты говоришь, что ты — наш брат, ты должен понимать, что мы потребуем от тебя поступать как наш брат. Ты умрешь с нами, когда мы будем бежать вперед. Твои руки будут красны от крови белых людей. И их скальпы будут привязаны к твоему поясу.

Джон подумал о Хобертах в маленькой хижине, спрятанной под деревьями, о постоялом дворе в Джеймстауне, о служанке в доме губернатора, о грубоватой доброте плантаторов, о лицах эмигрантов, полных надежды, когда они впервые вступают на причал. Вождь хлопнул в ладоши, раздался резкий, звенящий звук.

— Я знал, что ты не сможешь это сделать, — заметил он, встал и вышел из дома.

Джон с трудом поднялся на ноги и в три прыжка бросился за ним. Один из стариков выставил костлявую ногу, Джон споткнулся и снова рухнул головой вперед, на шкуры, набросанные на полу.

— Лежи тихо, англичанин, — сказал старик, его речь была безукоризненна, дикция по-оксфордски чиста. — Лежи тихо, как дурак. Ты что, думаешь, мы отдадим тебе нашу дочь, тебе, человеку с половинкой сердца?