Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович

Встретившись, к общему удовольствию, мы нашли топчан и поставили его, набив старой соломой тюфяк. Мы натопили печку, чего-то сварили, поставили чай и зажили, как будто уже давно жили вместе. Делать в полку было совершенно нечего, и первые два дня, большею частью лежа на кровати, мы предались разговорам, воспоминаниям, продолжавшимся до поздней ночи. Оказалось, что «завхиму» в полку в то время было совершенно нечего делать. Командование было занято выполнением неведомых нам приказов о новых видах обучения войск, в которые не входило военно-химическое дело. Таким образом, мы принуждены были вести «растительную жизнь», хотя ежедневно появлялись в штабе, чтобы узнать хоть какие-либо новости о возможности начала нашей деятельности и о судьбе одного из нас, кто должен уехать, а кто остаться в полку.

Итак, натопив к вечеру комнатку, мы отправлялись в город на прогулку. К тому времени НЭП уже начал давать знать о себе и в ресторанах появились и водка, и пиво. Мы, желая показать «лихость» свою друг другу, заказывали корзину пива и закуску и сидели часа 4, пока допивали эту порцию до конца. В то время пили меньше, чем теперь. Во всяком случае, никто не пил каждый день. Деньги были дорогие, и корзину пива, которую нам ставили около стола внизу, могли позволить себе опустошить только немногие, вроде нас, холостяков, получавших в то время жалованье серебряными рублями. Пьянеть мы как-то не пьянели и на «взводе» приходили обратно в свою комнату и ложились спать. Никто нас за это не упрекал, все это считалось естественным и нормальным.

Но дома Козлов никогда не позволял себе какой-либо роскоши или разбазаривания средств. Он тщательно хранил оставленные нашими предшественниками в общежитии запасы продовольствия и расходовал их весьма экономно. Вообще он тщательно берег все, что ему лично принадлежало. Чистил каждое утро свои гимнастерку и брюки, чистил сапоги. Помню, что даже кусочки мыла (обмылки) он не выбрасывал, а, накопив их некоторое количество, он клал их после топки печи на вьюшку, и за ночь они так высыхали, что получался мыльный порошок, который и употреблялся им для бритья. В то время это было уже анахронизмом в некотором отношении. Но в годы разрухи, когда мыло можно было достать не всегда, изготовление таким путем мыльного порошка для бритья было, естественно, актуальным занятием. А привычка беречь, укрепившаяся за эти годы, осталась. Впрочем, с тех пор и до сих пор я и себя ловлю иногда на такого рода бережливости, продиктованной грошовой экономией.

Итак, мы прожили без забот и без работы недели три и уже вполне свыклись со своим положением и привычками. Вдруг однажды совершенно неожиданно к нам в комнату заявился еще один наш товарищ и друг по Командным курсам, Николай Ширский — костромич и также с предписанием на должность завхимобороной 51-го с.п. Мы особенно не удивились этому обстоятельству. Армия переходила на территориальную систему, вводились новые штаты, освобождалось немало командного состава, учет был не налажен, путаницы было немало при такой ломке. Мы нашли еще один топчан, оснастили постель Ширскому и началась наша жизнь втроем. Знакомиться друг с другом нам было нечего, мы хорошо знали друг друга по двухлетней совместной жизни на Пречистенке в Москве и в Тамбовской области. Наши разговоры о том и о сем усложнились, часто принимали характер ожесточенных споров по самым принципиальным вопросам жизни. Особенно любил спорить Анатолий Козлов.

Теперь уж давно нет в живых Ширского, не знаю, жив ли Анатолий Козлов. Кажется, и он погиб во время Отечественной войны. Но в то время все мы были очень молоды — по 22 года — и достаточно горячи при отстаивании своих позиций в споре.

Но наше совместное товарищеское житье со спорами и небольшими примитивными развлечениями, вроде походов в рестораны и питья пива, скоро и внезапно закончилось. В один прекрасный день нас всех вызвали в штаб и объявили, что Козлов и Ширский получают предписания в связи с новыми назначениями, а я остаюсь завхимобороной полка. Через день я уже остался один в своей комнате и, кажется, совершенно один во всем общежитии комсостава. Стало невыносимо скучно и, кроме того, неудобно без запоров жить одному в отдельном здании.

Я стал ежедневно ходить в штаб с раннего утра, стал знакомиться с командирами, с их житьем-бытьем и их занятиями. Командир полка И.С.Кособуцкий в то время казался мне человеком далеким и недоступным, но другие командиры в значительной своей части оказались людьми симпатичными. Вот, вспоминаю Тихона Тихоновича Силкина, русского мужика с черной бородой — командира батальона. Другой командир батальона был тоже Тихоном — Тихон Константинович Кобзарь. После Отечественной войны он позвонил мне однажды на Беговую улицу. Он стал уже генералом в отставке. Вот, вспоминаю командира роты Ворожейкина, невзрачного товарища, постоянно ссорившегося со своей женой и жаждавшего получить повод развестись с ней. Вот Саша Ефремов, молодой красивый парень, командир взвода, которого приголубливал командир батальона, желая выдать за него дочку, и, кажется, добился своего. Бывало, после учений комбат Тихон Константинович идет где-нибудь в тени деревьев, а батальон бодро шагает по дороге на солнце. Вот он обращается к Ефремову: «Пожалуйста, Александр Васильевич, ведите батальончик!». Молодец Саша Ефремов козыряет и сразу же заливается: «Батальон, слушай мою команду!» — и затем, сделав какое-нибудь незначительное перестроение, ведет его торжественно, и не без некоторой гордости. А мы с Тихоном Константиновичем продолжаем путь домой в тени.

Комиссаром в полку был у нас Задорин. Он все время присматривался ко мне и несколько раз предлагал перейти на политработу. Но я твердо отказывался. Тогда однажды он настоял, чтобы я возглавил работы по осушке района казарм. Какой-то чудак строитель построил казармы полка на болоте. Кругом было сыро и даже в сухое время кое-где были лужи. Надо было выкопать длинные сточные канавы. Я целую неделю в самую жару наблюдал за рытьем канав красноармейцами и даже принужден был соображать, какой глубины канавы где копать. Но эта работа закончилась, и я вдруг по рекомендации Задорина и по постановлению партийного бюро был назначен руководителем полкового кооператива. Собственно говоря, я должен был открыть в полку торговую точку, где производилась торговля разными незатейливыми товарами: военными значками, нашивками, колбасой и разной разностью в небольшом масштабе. Пришлось мне открыть такую лавку в специальном помещении, где все эти товары расположились в соответствующем порядке на полках и на прилавке.

Итак (чего-то только в жизни не случается?), я сделался по воле судьбы торговцем, сотрудником кооперации (Облпотребсоюза). Занятие это было мне не только не по душе, но, я бы сказал, с самого начала вызывало какое-то чувство отвращения. К тому же я все время боялся, что быстро «проторгуюсь», что «провесов, усушки и утруски», полагавшихся в то время, будет недостаточно для того, чтобы покрыть убыль товаров из-за моего неумения торговать. Чуть ли не каждый день к вечеру я производил «учет» товаров и устанавливал, что недостач нет; впрочем, масштаб торговли, которую я вел, был совершенно мизерным. Лавка была рассчитана на командный состав полка. Женатые командиры ко мне не заходили, потому что их жены доставали продукты в городе, холостяки же покупали тоже не часто. Лишь в дни выдачи жалованья у меня в лавке было много народу. Каждый день я аккуратно относил выручку в Губпотребсоюз и там же требовал товар для пополнения лавки, который мне и подвозился на подводе на следующий день.

Учреждение полковой лавки для командного состава было, конечно, вызвано не какой-то особой необходимостью, а скорее было данью моде. Начавшийся период НЭПа вызвал, конечно, активизацию потребительской кооперации. Считалось, что следует открыть как можно больше торговых точек для удовлетворения потребностей покупателей. Комиссар полка Задорин также исходил, вероятно, из этих же самых соображений и был далек от подлинной оценки целесообразности учреждения и экономичности «предприятия».