Я помню...(Автобиографические записки и воспоминания) - Фигуровский Николай Александрович

Зимой 1923–1924 гг., кроме того, по воскресеньям я отправлялся поездами в подмосковные деревни для бесед с крестьянами на разные темы. Главным вопросом была «новая экономическая политика» (НЭП). Беседы эти в общем проходили успешно, хотя мне не удавалось собрать больших аудиторий.

Мне очень хорошо вспоминается одна из таких поездок, 21 января 1924 г. Нас в этот день разбудили рано, и Авиновицкий, собрав агитаторов, объявил о смерти В.И.Ленина. Нам было дано указание во время беседы, но не сразу, сообщить об этом крестьянам и проследить, как будет воспринято это сообщение. Я поехал поездом километров за 25, кажется, по Рязанской дороге в намеченную Авиновицким деревню. Я сам был страшно взволнован сообщением и поручением. Прибыв на место, я объявил собрание. В одной избе собрались вскоре старые «кондовые» мужики с бородами и несколько женщин. Молодежи было маловато. Беседа началась с проблемы крестьянского частного хозяйства, о его доходности, о НЭПе. Все шло обычно. Сначала мужики молчали, потом разговорились, высказывая свои соображения и личные намерения. Помню, уже темнялось (в январе рано темняется), и я, подытоживая беседу, в соответствующем месте осторожно сказал, что умер Ленин. Мне вначале никто не поверил, начали меня серьезно допрашивать, и я выложил все, что знал сам, а знал я только о сообщении о смерти. Помню, старики разволновались, бабы подняли плач. Меня тут же прижали и потребовали, чтобы я приехал завтра и сообщил подробности. Мне пришлось объяснять, что я военный и если пошлют меня, то обязательно приеду. Едва я с ними распрощался.

Я вернулся в Москву, было уже совсем темно. Москва волновалась так, что я, пожалуй, впервые в жизни видел такое возбуждение. Мальчишки-газетчики громко кричали о кончине В.И.Ленина и совали в руки экстренные выпуски «Правды» и «Известий». Все куда-то бежали. Какое-то общее беспокойство охватило народ. Я купил газеты и вернулся в Школу, отчитался о поездке.

В ту же ночь в Школе была объявлена «тревога». Мы вскочили, быстро оделись, построились и под командой начальства в быстром темпе прошлись до Храма Христа-Спасителя и вернулись обратно. В следующую ночь вновь прозвучал сигнал «тревоги». Мы снова вскочили, оделись и построились. На этот раз мы отправились в Дом Союзов, где в Колонном зале лежало тело Ленина, перевезенное сюда еще днем. В Колонном зале, к моему удивлению, не прекращался поток проходящих мимо гроба людей. Помню, стояли сильные морозы. По всей Москве, особенно в центре, на Манежной площади и в Охотном ряду горели костры, около которых стояли солдаты и прохожие, согреваясь в бессонную ночь. Время было, конечно, очень тревожное.

24 января состоялись похороны Ленина. Мы еще накануне получили теплое обмундирование и валенки. Рано утром в этот день мы вышли из Школы и построились на Красной площади против теперешнего Мавзолея (его тогда еще не было, но была устроена трибуна, на которой на возвышении был поставлен гроб Ленина). Кажется, были короткие выступления, после них мимо гроба прошла не только вся Москва, но, я думаю, и множество народа из других городов. Первые часы стоять было еще более или менее сносно, хотя температура на улице была около 35° мороза. Но скоро стали мерзнуть ноги, и нам невольно пришлось, отогреваясь, прыгать на месте. А народ все шел и шел медленно, и казалось, что колоннам не будет конца. Над колоннами клубилось облако пара.

Наконец, около 14 часов нам было разрешено по очереди отлучаться из строя. Мы бегом бежали в здание Исторического музея, где в большой зале отогревались и отдыхали сидя. Отогревшись, шли в строй и через час снова отправлялись на 15 минут отогреваться. Признаться, я никогда не думал, что может существовать такое огромное количество народа, которое проходило около гроба. Только после 17 часов, когда уж стемнялось, колонны начали редеть и скоро было получено распоряжение отправляться домой. К счастью, все обошлось благополучно, и, несмотря на то, что мы промерзли до костей, у нас никто не болел от простуды.

Через день снова начались занятия в Школе, но не сразу наладились. Все несколько дней были под впечатлением пережитых дней.

В военной школе, естественно, все подчинено строгому расписанию и распорядку. Мелкие происшествия, однако, конечно, бывали. Но комиссар, вернее, начальник школы Я.Л.Авиновицкий ликвидировал их не просто административными мерами, а пытался, и не без успеха, воздействовать на соответствующих слушателей общественными средствами. В школе, бывало, обнаружится слушатель с не особенно уравновешенными нервами. Один, например, из-за какой-то чепухи пытался покончить с собой и искал в лаборатории цианистый калий. Так как надписи на банках были латинские (полученные из аптек), то ребята, догадавшись, в чем дело, указали ему на безобидную банку с хлористым калием, потом долго смеялись и дразнили его, пока он не был откомандирован. В школе выпускалась стенная газета, и вышел даже один печатный номер журнала «Зори». Были способные писатели и даже поэты.

Однажды мне во время дежурства по школе пришлось встречать академика В.Н.Ипатьева27 и водить его в некоторые лаборатории. Помню, я получил от Авиновицкого нагоняй, так как несвоевременно доложил об Ипатьеве.

Незаметно прошли зимние месяцы. Занятия в школе шли интенсивно. Они, правда, прерывались разными событиями, которые в общем, пожалуй, доминировали над занятиями. Вспоминается прежде всего Хамовническая районная конференция РКП(б), которая происходила в нашей школе. Я был назначен военным комендантом этой конференции и целых три дня, естественно, принужден был заниматься пропусками, встречами и проводами разных людей. Я не думаю, что следует подробно рассказывать об этой конференции. Она представляла собой один, правда важный, эпизод борьбы Партии с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Конференция проходила весьма бурно. В то время, в начале 1924 года, троцкисты только начинали собирать силы для выступления, которое, как после стало очевидным, готовилось уже тогда. Некоторые из явных в дальнейшем троцкистов в то время играли осторожную игру. Они высказывались за единство партии, против фракционности, на самом же деле вели тайную работу по консолидации сил. Председателем конференции был Муралов28, тогдашний командующий войсками Московского военного округа. Помню, в президиуме конференции сидели Каменев, официально представлявший ЦК, и еще кто-то, сейчас уже забыл, кажется, Беленький. В зале сидели довольно известные в то время люди, например, Рязанов и другие. Меня то и дело вызывали в президиум и напоминали мне, чтобы никто из посторонних в зал не проходил без разрешения президиума. Вместе с тем меня вызывали вниз ко входу в школу, куда все время прибывали разные люди. Я бегал как угорелый и, ничего не понимая в обстановке, то и дело обращался в президиум за разрешением или отказом тому или иному важному в то время лицу пройти в зал конференции. Все же кое-что я послушал из речей, говорившихся на конференции. Троцкисты, видимо, пытались выработать здесь какую-то «платформу», с тем, чтобы на ее основе пересмотреть состав ЦК Партии и захватить власть. Вероятно, именно поэтому президиум конференции зорко следил за тем, чтобы в зал не проникли возможные противники (чего?), и далеко не всем разрешал, даже членам ЦК, присутствовать в зале.

Но при всем этом многие делегаты конференции были настроены явно против троцкистов, которых на конференции было много. Я заметил, что тактику троцкистов, однако, мало кто понимал достаточно ясно. Но, видимо, многие чувствовали, что что-то неладно, и выступали против положений, фигурировавших в весьма кудрявых речах Каменева и иже с ним. Мало того, раздавались требования о выводе из ЦК ряда членов, явно близких к троцкистам.

Помню, после почти 10-часового без перерыва заседания, в весьма накаленной обстановке, выступил Каменев и произнес длинную речь, в которой, между прочим, говорил, что он против предложения вывести из ЦК людей, которых он назвал «партийными столпами». «Если, — говорил он, — упадут эти партийные столбы, то и весь партийный забор рухнет». Все это было произносимо в патетических тонах. Помню, как на эту филиппику из зала, кажется, Рязанов крикнул: «Не всякая дубина — столб!».