Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

На открытие ждали академика Грекова, но он не приехал, и собственно исторического введения не было. Речь на митинге произнес какой-то генерал-майор в голубых погонах — дельную, толковую. Потом в общежитиях был праздник, наверное — не без выпивки. Лекций, конечно, не было, и, бродя вокруг Софии, я увидел, что молодежь «гуляет» совсем по-деревенски. Молодые парнишки шли стайкой, впереди — гармонист. Орали непристойные частушки. Должно быть, эти приехали из деревни. Те, кто еще не дорос до призыва, помогали восстанавливать Новгород.

И еще одно впечатление. Приехав по командировке ЦК комсомола, я с первого дня стал для местного руководства «товарищем Рабиновичем из ЦК». Видит бог, лавры Хлестакова меня не прельщали. Но, как оказалось, жива еще была хлестаковская клиентура! На лекции меня сопровождала обычно очень приятная молодая дама — секретарь горкома комсомола. Иногда нам давали машину, а когда нельзя было проехать, приходилось месить осеннюю грязь, переправляться через развалины. Вот как-то, выбрав минуту, когда мы шли по относительно твердой дороге (может быть, это был кусок мостовой), она сказала, что имеет ко мне просьбу.

— Когда вернетесь в Москву, скажите, что видели меня здесь и кем я работаю. Ведь я — работник областного масштаба, в Москве меня знают. Напомните обо мне, пожалуйста!

Тщетно уверял я ее, что никого из московских руководителей не знал. «Ведь раз вас привлекли к этой работе, наверное, вас уважают. Скажите, не забудьте!» — прямо-таки местный Добчинский.

Пришла пора уезжать, и меня принял первый секретарь обкома комсомола Сехчин. Как раз в тот момент его обследовала какая-то комиссия, тоже комсомольская. Видимо, интересовались, как он наладил в разрушенном городе собственно учрежденческую обстановку. Входя, я услышал:

— И вели вынуть пружины из своего кресла, если не хочешь получить геморрой!

Сехчин, полный, статный мужчина старше меня, прервал этот разговор, выслушал, сколько и где я прочел лекций, и на прощание поинтересовался, какое впечатление произвел на меня город. И когда я сказал, словно сломался какой-то лед; он начал расспрашивать меня, как я думаю ехать обратно, и посоветовал:

— Через Чудово не ездите — там ждать поезда почти сутки. Езжайте через Ленинград — у нас прямой поезд, — а там зайдите в обком. Мы вам письмо дадим. Они все вам сделают. Сережа, распорядись, чтобы в столовой дали чего-нибудь на дорожку! Говорите, еще домашний запас цел? Вот как у нас принимают! Ну, не хотите — не надо.

Получив блистательный отзыв о лекциях, я ехал в Ленинград со всем доступным в то время комфортом.

Как и до войны, поезд приходил в 6 утра. Было совсем темно, и только что начали ходить троллейбусы. Говорили, что ленинградские улицы лишь недавно стали проезжими. До открытия учреждений посидел в Летнем саду, едва узнаваемом. Было холодно и неуютно, и больно видеть пустым тот оживленный, милый город, который я знал до войны. Но это все же был он, с его неповторимыми строгостью и изяществом.

Обком комсомола размещался во дворце Кшесинской, и я не сумел скрыть, что поражен разницей условий, в которых работают ленинградские и новгородские обкомовцы. А они были очень этим довольны. Новгородский обком «отпочковался» от Ленинградского, все знали друг друга, забросали меня вопросами о Сехчине и других. Провели со мной даже небольшую экскурсию по дворцу. И, конечно же, сразу дали броню на билет и номер в «Астории».

Так я впервые оказался в этой уютной старой гостинице, в которой потом обычно останавливался, пока ее не отдали исключительно интуристам. Горячий душ, бритье перед нормальным зеркалом — каковы блага цивилизации!

Потом отправился в наш институт. Впервые вошел в здание Кунсткамеры (потом-то приезжал еще не раз как ученый секретарь). Наши сотрудники, пережившие тут блокаду, были уже в ватниках и валенках (холод давал себя знать), но бодры и деловиты: готовились к зиме, уже не блокадной. Каюсь, после нашей московской тесноты мне казалась странной их озабоченность, что с наступлением зимы отапливаться будут только 8 комнат (у нас-то было 3!) и придется, может быть, сидеть по двое, не у всех будут отдельные кабинеты. Впрочем, вспомнив осадное сидение в Москве, я понял очень ясно, что обилие пустых помещений, которые, однако, надо было оборонять, не уменьшало, а увеличивало тяжесть блокады. Через несколько лет прочел «блокадный» рассказ Каверина о девочке, умиравшей в пустой заледенелой квартире[136]. От пустоты ужас еще больше.

Роберт Исакович Каплан-Ингель пригласил меня вечером к себе. Одиночество тяжко всегда, даже в «царских» условиях «Астории» — и я обрадовался новому знакомству. Но, разыскивая в темноте его квартиру на Греческом проспекте, не знал, что попаду в музей. Две небольшие комнаты были сплошь увешаны картинами русских художников конца XVIII — начала XIX века — Боровиковского, Левицкого, Аргунова, Рокотова и их современников-французов. Под стать была и мебель — кабинет голландской работы петровского времени, гостиная русской работы павловского времени — весь XVIII век! В этой квартире не было вещей немузейных. Разве что на кухне. Настольная лампа, например, смонтирована из китайской вазы.

— Как сервировать чай? — никогда мне не задавали таких вопросов!

— Как вам угодно, мне все равно.

И вот на столе сервиз с орлами, сделанный для дочери Николая I. Признаться, от такого обилия старинных вещей мне стало даже неловко, и когда предложили остаться ночевать, я представил себе, что положат на этот павловский диван, который я могу как-то повредить, неловко повернувшись, — и отправился к себе в гостиницу. Роберт Исакович много рассказывал тогда, как они пережили блокаду. «Вы понимаете теперь, что я остался из-за своей коллекции: собирал-то всю жизнь! Начал еще, когда служил у принца Ольденбургского» (был он архитектор). Рассказал, как уезжал Зеленин, как осталось их всего несколько человек. И эти бомбежки, и работа по спасению коллекций Кунсткамеры, и холод, и голод («хорошо еще, был клей — мы его варили и ели»).

И я понял, что всепоглощающая страсть к коллекционированию помогла старику не только выжить, но и сохранить в той жуткой ситуации наш музей. Через год Роберт Исакович был награжден орденом Красного Знамени.

А утром, не успел я подняться, — неожиданный визит. Перед дверью среднего роста, плотный человек в дорогом коричневом пальто.

— Здравствуйте. Я — председатель партколлегии Агапов. — Рукопожатие мягкое, почти искательное. — Узнал, что вы здесь погостили, и хочу просить вас — не захватите ли посылочку? У меня сын в Москве, в военной академии. Подкормить его — хе-хе — немного к праздничку (было начало ноября). Вот как. Теперь посылают еду из Ленинграда.