Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

И я понял, что всепоглощающая страсть к коллекционированию помогла старику не только выжить, но и сохранить в той жуткой ситуации наш музей. Через год Роберт Исакович был награжден орденом Красного Знамени.

А утром, не успел я подняться, — неожиданный визит. Перед дверью среднего роста, плотный человек в дорогом коричневом пальто.

— Здравствуйте. Я — председатель партколлегии Агапов. — Рукопожатие мягкое, почти искательное. — Узнал, что вы здесь погостили, и хочу просить вас — не захватите ли посылочку? У меня сын в Москве, в военной академии. Подкормить его — хе-хе — немного к праздничку (было начало ноября). Вот как. Теперь посылают еду из Ленинграда.

— Пожалуйста. Но как вы узнали обо мне?

— А проще простого: спросил, кто брал бронь на Москву, а там уж — и где вы остановились.

Впервые вижу ленинградские улицы при свете дня: вчера все затемно — день-то короток. Сколько разрушено! Некоторые дома целиком зашиты фанерой, как в футляр. Наверное, чтобы хоть как-то скрыть развалины, поднять настроение людей. И движение слабое, народу еще мало — как в Москве во время осады…

В Москве у вагона никто меня не встретил. Как быть? Что делать с довольно увесистым агаповским ящиком? В Москве ведь не одна военная академия, да и как проникнуть туда штатскому человеку?

Махнув рукой, еду домой. Но буквально не успел закрыть дверь, как раздался звонок. Офицер и нарядная дама.

— Агапов. Простите, что не поспел к поезду.

— Как вы узнали мой адрес?

— Проще простого. Позвонили папаше.

Наивный беспартиец, я не знал, что такое председатель партийной коллегии. Что стоило Агапову-старшему запросить все сведения обо мне? Пока я мешкал на вокзале, пока ехал — все уже известно, и Агапов-младший здесь. Вот это четкость!

А дома уже беспокоились обо мне: им кто-то сказал, что не все улицы в Новгороде разминированы.

Николина гора — Москва, 30 июля — 6 августа 1982 г.

Ося

Нет, мало я написал про Осю. Конечно, наша юношеская дружба была прелестна. Но по-настоящему я понял и полюбил его в те годы, когда он вернулся из ссылки и вел нелегкую жизнь совслужащего. Понял-то, может быть, не до конца. Некоторые его поступки не могу объяснить и теперь, когда он давно уже умер. Но полюбил — это уж, как говорят, точно.

Понятно, что Ося не продолжил своего юридического образования: все, что он пережил, отнюдь не располагало к правоведению. Но у него хватило сил и воли, чтобы окончить заочно строительный вуз, работая сначала техником. Он был очень способный и деловой. Быстро выдвинулся и много лет заведовал одним из ведущих отделов в каком-то строительном научно-исследовательском институте. Все же любви к этому делу у Оси не было — как только «вышли годы», стал он пенсионером и никогда не скучал о покинутой службе, хотя к деятельности вообще стремился. Даже окончил на старости лет какие-то курсы, готовившие дежурных по современному сложному отоплению домов, но дежурить не стал из принципа: на рабочем месте не было условий для отдыха при суточном дежурстве (проще сказать — спать было негде). Ося не был ленив, но им было обещано, что можно будет спать, а нарушения обещания он не терпел. Это было понятно. Понятно было и то, что он развелся со своей первой женой Варей, но вторая его жена Алла обладала всеми теми же качествами, что и первая, как внешними, так и внутренними, а с ней он был, по-видимому, счастлив; как это могло быть — не понимаю. Впрочем, говорят, что вкус устойчив, и если мужчина женится вторично, то вторая жена похожа на первую.

Кажется, я писал уже, что Ося принадлежал к тем немногим из нас, кто до войны жил в отдельной квартире. С его арестом все переменилось, и, вернувшись, он застал мать в одной проходной комнате, окруженную раздраженными соседями. Анна Сергеевна положила тогда всю свою жизнь на хлопоты об освобождении сына, а когда он вернулся, сильно сдала, часто болела. Им удалось все же поменять проходную комнату на непроходную, хоть тоже с не слишком приятными соседями, и в этой комнате на пятом этаже без лифта они ютились уже вчетвером — с Аллой и родившимся Илюшей. Так вот, я не могу понять, почему Ося после «оттепели» 1956 года не хлопотал о возвращении ему жилплощади: тогда реабилитированным давали квартиры.

— Я не реабилитирован, а отбыл срок наказания. Притом, стараниями мамы, сокращенный, — сказал он как-то мне.

Но наказание-то было за вымышленную, сочиненную следователями вину. Думаю, что просто слишком больно было Осе снова хлопотать и доказывать, что он — не верблюд, объяснять, почему он подписывал протоколы следствия. Квартиру он построил кооперативную, продав прекрасную, в значительной мере собранную еще отцом библиотеку и вообще все, что осталось ценного уже после смерти Анны Сергеевны. Квартирка была крошечная, но добротная, в хорошем доме, в одном из лучших, как мне кажется, районов старой Москвы — в переулочке между Пречистенкой и Остоженкой (или между Кропоткинской и Метростроевской — как угодно). И все же Ося сначала был не вполне доволен, «качал права», требуя перестлать паркет как следует. По-моему, здесь опять-таки сказалась Осина основательность, разумная требовательность, а не вздорность, как считали, кажется, сочлены его кооператива. Впрочем, мне трудно судить — я-то всегда ощущал его лучшую сторону, светлую и умную. Ощущал невероятную широту его кругозора. Это может показаться кому-нибудь даже кощунственным, но природный ясный ум Оси еще обогатился и обострился от пережитых мук, от встреч, казавшихся почти невероятными, от знакомств — приятных, а больше неприятных — с людьми из самых разных социальных и культурных слоев, знакомств, я бы сказал, даже не приумноженных, а возведенных в степень его остраненной (он умел как-то подняться выше гнетущего быта) и оттого еще более точной и яркой наблюдательностью. С ним было интересно всегда и всем, он не давал закоснеть ни своему уму, ни уму тех, к кому хорошо относился, будь то сверстник или маленький ребенок. К тому же он был неистощим на веселые выдумки. И вместе с тем мог стать непроницаемо холодным для тех, кто ему не нравился. Один только раз я видел Осю, когда он меня не видел: по Тверской (тогда давно уже улице Горького) от метро мимо магазина и аптеки шел решительным шагом почти незнакомый мужчина в сверкающем пенсне, сверкающем чистотой чесучовом пиджаке с толстым портфелем и чрезвычайно сухим и суровым выражением лица. Я даже не узнал моего друга и лишь через несколько шагов понял: это же Ося! Но тут он тоже увидел меня и как-то мгновенно и кардинально изменился, хоть ничего не изменилось в нем: то же пенсне и все прочее, только глаза заискрились радостью, напрочь исчезли сухость и суровость. Вот тогда я подумал — в который уже раз, — как дороги мы друг другу, сколько неожиданных, чудесных подарков еще принесет нам наша дружба!