Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

Среди развалин домов возвышаются церкви. Менее других поврежден костел. А при церквах огромные кладбища. И видно, что многое множество новых могил, совсем свежих. Так, кладбище при костеле явно выросло за эти последние недели, кажется, в несколько раз. На свежих могильных холмиках, вытянувшихся длинными прямыми рядами, надгробья — маленькие деревянные обелиски. На обелисках — лаконичные надписи: воинское звание, имя, отчество, фамилия, реже — и год рождения. Тут не было времени для выражения чувств — и так всякому понятно, как велики, как тяжелы наши утраты. Буквы надписей вырезаны все из тех же консервных банок, на некоторых литерах можно прочесть ту же надпись: «Оскар Майер» — обрывок или даже целое слово…

Но вот какой-то толчок, почти физический: майор юстиции Борис Григорьевич Бройдо… Боря Бройдо — муж моей двоюродной сестры Нины… В дни моего детства это был красивый и добрый парень. Носил еще иногда тельняшку и любил вспоминать о «действительной» службе, которую недавно отбыл на флоте. К старшим был заботлив — я постоянно видел его хлопоты, помощь бабушке Фридерике Наумовне и тете Лизе. Очень любил детей и охотно возился с нами, мальчишками. Притом бывал резковат, но как-то по-доброму.

Видимо, в самом начале тридцатых годов они развелись, и я не видел Борю долго. Лишь в 1939-м встретил его в метро. С молодой женой. Я страшно обрадовался ему, и он тоже, видимо, не был огорчен встречей, хоть не сразу узнал меня в бороде. Военная форма (на этот раз не морская) очень ему шла. Все торопились, и мы обменялись всего несколькими фразами; он все же рассказал, что жена учится в консерватории, и заметил, что мне борода ни к чему… и вот я вглядываюсь в затертую фотографию-«удостоверку», прибитую тут же под стеклышком (а на рамочке — опять «Оскар Майер»). Видно, любили его в части, где он служил, — позаботились и о карточке. И всего-то он прожил меньше сорока лет. Такой красивый, добрый и храбрый.

Конечно, шок. Конечно, случайность. Но так ли уж невероятно было увидеть Борину могилу? Столько людей здесь погибло, что многие из тех, кто приезжал в те дни в Смоленск, могли увидеть могилу родственника или знакомого. И не так уж неожиданно для себя.

На другой день мы поехали в Гнездово. Огромный могильник — самый крупный в нашей стране. Конечно, уничтожить все 3000 курганов не пытались. Но десяток-другой испортили, устроив в них землянки. И на городищах есть и ямы, и окопы. Возвращались в город на подножках проходившего санитарного поезда.

— Мандат разрешает нам остановить поезд, — сказал Арциховский. — Но сядем лучше на ходу, не афишируя нашей миссии. Т тому же сейчас тепло, а ехать недалето.

Он взгромоздился на подножку, заняв ее целиком, на подножке соседнего вагона примостились мы с Шурой.

— Не засыпай по обыкновению, — сказал Шура. — И давай Артемию не дадим заснуть, а то он упадет — мы-то с тобой держим друг друга. Будем говорить все время — за беседой не заснем.

Я не сказал, что в Смоленске было уже какое-то сараеобразное помещение для приезжих, и нам удалось получить там койки. Но в тот день, когда мы кончили наши дела, все время шел проливной дождь. Уже мы привели в порядок всю документацию (печальный итог — только памятникам археологии Смоленска и его окрестностей немцы нанесли урон, оценивавшийся во много сотен тысяч тогдашних рублей!). Теперь нужно бы заверить наши акты у главного архитектора города — а как его найдешь в такой дождь! Но, как ни странно, нас выручили наши же громкие сетования. Оказалось, что один из расквартированных в том же помещении приезжих и есть вновь назначенный главный архитектор и что печать он носит с собой — пока хранить негде.

Мы оставили архитектору по экземпляру всех заверенных актов.

С тех пор я не раз бывал в Смоленске и в Гнездове. Везде ведутся раскопки. Город красив и очень чист.

А перед моим внутренним взором — все тот, давний, разрушенный и только начинающий возрождаться древний Смоленск.

Москва, 15–17 октября 1989 г.

Учитель моих учителей

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Да простит мне читатель это нескромное сравнение, но, право же, у всякого из нас есть свой Державин — человек, у которого не учишься непосредственно, но встречи с которым — событие в жизни, а какая-то из них навсегда западает в сердце ощущением окрыляющего успеха. Моим Державиным был Василий Алексеевич Городцов.

Каждый раз, входя в зал заседаний Института археологии, я вижу в золотой раме его портрет. Гордо повернутая почти что в профиль, редкостно красивая какой-то особенной, благородной красотой голова, изящный нос с горбинкой, аккуратно подстриженные седые волосы и усы, артистичный галстук «бабочкой». Но я знал Городцова уже не таким.

Нужно сказать, что услышал я о Городцове задолго до того, как увидел его. О нем сочиняли легенды. Например, будто у Городцова была лошадь, которая сама останавливалась возле находок.

Злые языки говорили, что мой учитель, Артемий Владимирович Арциховский, потому не ходит на заседания, что в зале висит портрет Городцова. А между тем Василий Алексеевич был его учителем. Когда пробежала между ними черная кошка, я не знаю, но к тому времени, как мы познакомились с Артемием, эта кошка, видимо, только и делала, что бегала между ними взад и вперед. Арциховский никогда не упускал случая рассказать что-нибудь дурное о Городцове. Не в лекциях, конечно, а, как говорится, в частной беседе. То — что Городцов не знает иностранных языков, то — что бормочет невнятно на докладах, то — что рассказывает скабрезные истории, то — что состоит членом эфемерной Тулузской академии[130], а в нашу Академию наук сколько раз проваливался. А «мо» Городцова об Артемии мы тоже знали. В первой же экспедиции я услышал о Городцове и от других археологов. Софья Васильевна Романовская рассказала как-то, что самую знаменитую свою находку — Тимоновку — он обнаружил с третьего раза. Год копали — нашли несколько кремешков и косточек. В другой раз приехали через несколько лет, копали-копали — нет ничего. Вдруг на дне раскопа — номер газеты «Правда». Старик нехорошо выругался и велел закладывать рядом новый раскоп. Там и оказалось прославившее его жилище первобытных людей. Так он врезался в мою память — темпераментный, неунывающий, настойчивый, способный ошибаться и тут же исправлять ошибки. И говорила о нем Софья Васильевна совсем не так, как Арциховский: видно было, что ей этот человек был чем-то дорог и глубоко симпатичен.