Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

Я сказал, что 9 мая кончилась война. Это, однако, не совсем так. Кончилась война в Европе, война с гитлеровской Германией и теми, кто был с ней. Кончилась война, почти до последнего дня угрожавшая жизни каждого из нас (недаром затемнение было до 1 мая). Но еще почти четыре месяца продолжалась война в Азии, война с Японией, для войны работал еще и наш институт.

То, что мы делали во время войны, не прошло бесследно и для нашей мирной деятельности. Работы, выполненные по военным заданиям, положили начало новым направлениям в этнографии мирного времени. В частности, изучению этнического состава мира, которое вылилось в многотомное издание «Народы мира» (первоначальный план его — 9 томов — был задуман еще при мне)[128]. Большую роль в дальнейшем сыграли работы П. И. Кушнера о методах определения этнических территорий. Во время войны мы пользовались ими, что называется, в служебном порядке. В первые же послевоенные годы они вышли отдельной книгой. Вообще к концу войны у нас накопилось столько работ, что, едва лишь восстановилось издание книг, мы смогли начать выпуск новой серии трудов института. Более того. Мы восстановили журнал «Советская этнография», выпустив сначала несколько сборников, а потом добившись разрешения издавать этот журнал в Москве. С 1946 года он начал выходить регулярно.

Читатель, наверное, уже заметил, что я говорю «институт», а не «Московская группа». К тому времени Институт этнографии во главе с С. П. Толстовым уже прочно обосновался в Москве, а группа военного времени прекратила свое существование. И появилось новое для института периодическое издание — «Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях».

1945 год отмечен еще одним праздником — юбилеем Академии наук. Правда, дата была некруглая — 220 лет. Но праздновалась так, как будто исполнялось пятьсот, если не тысяча. У всех, кажется, во всем мире было радостно на душе, и на торжества съехалось очень много ученых из разных стран. К приему гостей готовились загодя, по мере сил. И в нашем пострадавшем от войны здании сделали косметический ремонт, выдали какую-то драпировочную материю на занавески и портьеры (синюю-то маскировку мы сорвали!), какую-то мебель — в кабинете, где мы сидели втроем с Толстовым и Левиным, появились настоящие письменные столы, кресла, даже диван. Нас собрали и специально проинструктировали, что время уже не военное, нельзя сидеть в рабочих комнатах, а тем более — принимать посетителей в пальто или, не дай бог, в ватниках. И даже позаботились, чтобы мы приоделись: дали возможность купить материю и сшить костюмы. И подкормили немного. А к самому юбилею были широкие награждения — и в нашем институте многие получили ордена и медали. Да и денежные премии.

К юбилею наш институт подготовил открытие старейшего русского музея — Кунсткамеры, или, как он назывался теперь, Музея антропологии и этнографии им. Петра Первого. К тому времени в Ленинград возвратились уже все оставшиеся в живых ленинградские этнографы, и вместе с ними работали посланные в Ленинград наши московские сотрудники. И иностранные гости могли увидеть выставку, которая, судя по отзывам, поразила их до глубины души.

Торжественная сессия Академии наук открылась в Москве, продолжалась в Ленинграде и закончилась снова в Москве. Были и встречи, и беседы с гостями из республик и из-за границы, и банкеты, и спектакль в Большом театре. Словом, было и хлопотно, и радостно.

Тогда я еще не знал, что радостный юбилей может закончиться, например, отстранением от должности руководителя учреждения-юбиляра (теперь-то это меня не удивляет). Президент Академии наук Владимир Леонтьевич Комаров, ботаник с мировым именем, был тогда уже очень стар — пожалуй, даже не так годами (ему было только 76 лет), как здоровьем. Мне довольно много приходилось видеть его и слышать его выступления. Уже с первого раза я понял, что логические ударения президент делает неправильно и вообще речь его несколько затруднена. Но в академических кругах Комарова любили. Рассказывали о благотворном его вмешательстве в некоторые дела, о том, как за неуважение к Комарову якобы был отстранен от должности вице-президент О. Ю. Шмидт. У Комарова было множество надежных помощников и заместителей — словом, всю войну дела (и, как мы теперь знаем, немалые) шли. На юбилейном заседании речь президента прочел вице-президент Л. А. Орбели, импозантный старик в мундире генерала армии. Но где-то на вокзале во время поездки в Ленинград Владимир Леонтьевич, говорят, попался, к своему несчастью, на глаза Сталину — и последовало решительное «убрать!». Так ли это все было или не совсем так, но не успели еще отзвучать юбилейные славословия, как собралась чрезвычайная сессия, избравшая президентом академика С. И. Вавилова. Комаров ушел, конечно, «по собственному желанию». В газетах были напечатаны крупно портреты и старого, и нового президента. В общем, все благопристойно. Но Комаров умер в том же 1945 году.

С. И. Вавилов оказался не только крупным ученым, но и человеком высокой порядочности и выдающимся администратором. Жаль, что пребывание его в этой должности было очень кратким: в 1951 году он скоропостижно скончался, едва достигнув 60 лет.

Так постепенно входили мы в мирное бытие. Очень постепенно, потому что не отпускали нас сразу всякие трудности. Не было ни бумаги, ни необходимого экспедиционного инвентаря. Об автомашинах нельзя было и заикаться. Да и с едой и вообще со снабжением было нелегко. Еще два года оставались карточки. А «промтовары» были по ордерам. Правда, с этим становилось все легче. И Максим Левин с удовольствием встречал сотрудника в новых калошах.

— Скоро, Мишенька, мы всех обеспечим калошами!

Все же бывали и довольно курьезные ситуации. Когда у меня родился сын, пеленок взять было негде. А тут нам дали ордера — и я получил ордер на 5 метров бумазеи и 5 метров… кумача. Но на двоих с Владимиром Ивановичем Чичеровым. Представив себе, как будет выглядеть сын после употребления кумачовых пеленок, я решился попросить:

— Владимир Иванович! Не уступите ли вы мне бумазею: теплые пеленки нужны. А я вам отдам весь кумач.

— Давайте. Я себе сошью из него пижаму.

Не знаю, щеголял ли Чичеров в кумачовой пижаме перед соседями по квартире. Но моему Гришке бумазейные пеленки пришлись очень кстати.

Как я уже говорил, к юбилею Академии наук нас и приодели, и подкормили. Но потом наступили довольно суровые будни. Чтобы прокормиться, по-прежнему брали огородные участки, на которых сажали в основном картошку. Для нашей семьи на зиму нужно было мешков шесть картошки.

Дом наш стал относительно пригоден для житья еще в 1944 году. Но огромные окна были закрыты сухой штукатуркой, и лишь маленький кусочек рамы — стеклом, так что в комнате было и темно, и довольно холодно. К рождению Гришки пришлось поставить «железку». А для нее нужны были дрова, которые давали тоже по ордерам, не полагавшимся жильцам домов с центральным отоплением. Так что проблема дров тоже была достаточно остра. Нормально заработало центральное отопление лишь в 1946 году, но мы не сразу решились убрать «железку». Стекла вставили, но, конечно, не достали таких, как были раньше. Пришлось сделать дополнительные мелкие переплеты рам. Эти рамы я видел вплоть до 1982 года, когда случалось проходить мимо нашего старого дома.