Записки советского интеллектуала - Михаил Рабинович

— Ну, Мишенька, дел у нас мильон! — так начинал он каждый божий день — и работа кипела.

Собирание людей было в какое-то время главным делом Толстова и его штаба. Наша Московская группа росла буквально не по дням, а по часам.

И кто у нас появился!

Токарев, Богатырев, Кушнер, Рыбаков, Бунак, Дебец, Чебоксаров — все звезды первой величины, хотя и не все они имели тогда уже те высокие научные отличия, которых достигли впоследствии. Маститым был только B. В. Бунак, более молодыми профессорами — П. Г. Богатырев, П. И. Кушнер, C. А. Токарев; Б. А. Рыбаков, Г. Ф. Дебец и Н. Н. Чебоксаров были молодыми, недавно защитившими [диссертации] докторами, как, впрочем, и М. О. Косвен, и В. К. Никольский. П. И. Кушнер, старый революционер-подпольщик, известный ученый, не имел, как выяснилось, даже кандидатской степени (профессором его утвердил еще в двадцатых годах Государственный ученый совет). И кандидатскую, и докторскую диссертации Павел Иванович защитил уже в нашем Институте, в один год. Он считал, что защитить две диссертации легче, чем хлопотать о присвоении степени доктора без защиты (на что он имел право).

У нас появилась и целая плеяда аспирантов и докторантов: Чичеров, Потапов, Померанцева, Соколова, Бараг, Гарданов, Крупянская, Белицер, Маслова, Жданко, Калоев, Якимов — этим еще предстояло стать корифеями. Толстова не смущали никакие «объективные» трудности. Он добился, например, зачисления в аспирантуру известного уже к тому времени сибиреведа Бориса Осиповича Долгих, не имевшего диплома об окончании высшего учебного заведения, вопреки строжайшему запрету.

— Толстов берет аспирантов туда старше себя. Сторо ли он поймет, тат это смешно? — говорил Арциховский.

Время, однако, показало, что ничего смешного тут не было. Именно эти люди, которых я не могу здесь даже всех перечислить, вынесли на своих плечах наиболее трудные работы, далеко продвинули этнографию.

Были, конечно, и огрехи. Однажды появился пожилой, седой, плотный мужчина и сказал, что он — работник МВД, как тогда говорили, теперь в отставке и имеет материалы об эвенах и юкагирах. Толстов принял в нем живейшее участие. И. Ф. Симоненко вскоре был зачислен в аспирантуру (хотя и у него не было высшего образования), но не по Сибири, а по украинцам, стал особо доверенным лицом директора и даже рекомендовал его в партию.

Диссертацию защитил едва-едва, через несколько лет перевелся на Украину, но прославился отнюдь не научной работой, а составлением документов совсем не научных, в просторечии именуемых доносами. Куда бы он ни поступил, от него рано или поздно избавлялись, и кончил свои дни он довольно бесславно, где-то в Саратове, вне науки. Но это — много лет спустя. А в те годы Толстов считал его фигурой настолько нужной, что даже представил к правительственной награде, и только вмешательство В. П. Волгина это дело приостановило. Надо сказать, что такие огрехи у Толстова были единичны. Несравненно больше привлек он в науку людей способных, достойных, работящих, каждый из которых в меру своих сил принес пользу общему делу.

Одной из первых наших аспиранток была Мира Салманович. Она как-то ворвалась в наш темноватый кабинет и сразу осветила, оживила его. Зазвучал ее глубокий, красивый голос. Порывистые, несколько угловатые движения, видавшее виды пальто, которое теперь на ней болталось, вечная папироса — все это не позволяло до времени увидеть величавую, какую-то тициановскую Мирину красоту, гордую посадку головы. Миру взяли на первых порах на должность секретаря — моего помощника. И трудно было представить себе секретаря более неудачного, который терял все бумажки и горячо утверждал потом, что никогда в жизни их не видел, но вместе с тем человека более участливого, доброжелательного, заботившегося обо всех и о каждом, не упуская никакой мелочи.

— Послушайте, Мишенька, этот разиня Бараг не получил еще карточек. Отдадим ему наш дополнительный хлеб! А?

Тут же она блестяще сдала аспирантские экзамены и с головой (как она всегда отдавалась любому делу) ушла в этнографию румын. Приглашенный руководить Мирой известный романист профессор М. В. Сергиевский говорил, бывало:

— Если бы к ее темпераменту еще хоть немного усидчивости, она бы горы сдвинула. Она еще не знает романцев, а только их жалеет, особенно — молдаван.

И так всю жизнь Мира о ком-то заботилась, хлопотала, с кем-то сражалась, куда-то отправлялась в экспедицию — и почти не присаживалась за письменный стол. Она вырастила трех детей — свою дочь Галю, сына и дочь своего второго мужа Р. Бершадского. И, разойдясь с ним под конец жизни, оставалась любимой матерью всем троим, уже взрослым детям.

Для меня отношение людей к Мире было своеобразной лакмусовой бумажкой: люди хорошие ее любили, быстро и коротко с ней сходились. Враждебно-иронически относились к Мире всякие карьеристы, недоброжелатели и вообще плохие люди.

Конечно, наша Московская группа переросла уже рамки директорского кабинета библиотеки. А поврежденное бомбежкой здание Отделения все не было восстановлено. И вот глубокой осенью 1943 года академик Греков, взяв с собой представителей институтов, обошел исторические учреждения, не входившие в состав Академии наук и имевшие более или менее годные для работы помещения: Исторический музей, Историческую библиотеку, Институт краеведческой и музейной работы[125]. Было интересно наблюдать, как авторитет академика действовал на администрацию этих учреждений, отнюдь не расположенную увеличивать тесноту, в которой работали тогда все. Б. Д. Грекову не могли отказать — и вот мы получили для работы отсек гардероба Исторической библиотеки и отгороженный маленький кусок коридора на верхнем ее этаже. К тому же Толстов, руководивший одновременно и Московским отделением ИИМКа[126], позволил нам пользоваться частью помещения этого института — бывшей лавочки на Черкасском переулке. Так мы работали еще год, пока не было приспособлено здание Отделения на Волхонке, где нашему институту отвели три комнатки — наконец-то свои!

Несмотря на эти мытарства, работа шла. Появились еще два оазиса научных споров — Сектор антропологии под руководством В. В. Бунака и Комиссия фольклора, возглавляемая П. Г. Богатыревым, — оба в нашем институте. Я был ближе к фольклористам и вовсе не разбирался в антропологии. Богатырев был как раз тем человеком, который нужен для привлечения широких кругов ученых: увлеченностью, колоссальной эрудицией, обширными научными связями и, главное, неотразимым обаянием. К нему тянулись и молодые, и не очень молодые фольклористы, где бы ни было их официальное место работы. В этом отношении Петр Григорьевич напоминал Толстова, но был гораздо мягче и вряд ли смог бы организационно закрепить свой успех, не имей он надежного помощника во Владимире Ивановиче Чичерове. Богатырев никогда не говорил ни о ком плохо. Лишь однажды я услышал от него по поводу неудачного докторанта Нечаева: «Во всем этом меня утешает лишь то, что он не мой протеже». Мало кто умел так передавать впечатление от виденного, как Богатырев. Словацкие крестьяне, среди которых он вел работу много лет, вставали в его докладах как живые. «Лидове дивадло» — народный театр впервые раскрылся передо мной тоже в его докладах. В университете мы почти не проходили фольклор — тем интереснее были для меня сборища фольклористов. Маленький, кругленький, с хрипловатым голосом, всегда небрежно одетый, непричесанный, Петр Григорьевич был очарователен. Доброжелательность его не знала границ. Он опекал в научном отношении всех фольклористов, которые как-либо были с ним связаны — лично или по переписке. Но в бытовом отношении это был настоящий ребенок, о котором, в свою очередь, всегда заботились ученики.