Журбины - Всеволод Кочетов

Тоня сдала экзамены, получила аттестат. Вместе с Игорем они написали заявления — она в университет, он в институт; отправили документы ценными пакетами. На душе было так отлично, как у человека, который стоит где-нибудь на высоком берегу моря и дышит всей грудью. Шел он, шел трудно, много-много лет, наконец дошел до моря. Теперь его ждет там корабль, белый, светлый, прекрасный корабль самостоятельной жизни.

Счастье может так переполнить человека, что он спешит поделиться им с другими. Что же касалось Тони, то ее еще и любопытство одолевало. Тоня решила навестить Катю, посмотреть, что с ней сталось. Приехала в подсобное хозяйство. Катя встретила ее с недоумением. Тоня тоже немного растерялась: о чем говорить? Но женщины в таких случаях находчивей мужчин.

— Как ты поживаешь, Катюша? — спросила Тоня.

— Да так вот, поживаю. — Может быть, на месте Кати другая бы ответила с напускной гордостью: хорошо, отлично, великолепно. Обиженные люди или не в меру жалуются, или не в меру заносятся. Катя оставалась сама собой.

— Много работы? — продолжала Тоня, осматривая маленькую Катину комнатку, где нечего было и осматривать: постель, тумбочка с зеркалом и флаконом одеколона, квадратный стол — как в столовых, два стула.

— Не очень много. Справляюсь. Еще время остается. В поле хожу помогать.

— А разве тебе можно? — Тоня смотрела на Катю серьезно и участливо. Катя в таком положении была для Тони носительницей великих тайн.

— Почему же? Конечно, можно. А ты как поживаешь?

— Я? Я послала документы в университет. Жду не дождусь ответа. Допустят или нет до экзаменов?

— Вот смешно — не допустят! Даже и думать нечего. — Катя помолчала. — Завидую тебе, — заговорила снова. — Я тоже так хотела в университет, так хотела!

— Поедем вместе, Катюша?

— Ты говоришь — и даже не думаешь, что говоришь. Разве я могу? Я, Тонечка, теперь отучилась. Я теперь буду мамой, я буду стирать пеленки, нянчить. Мне все вокруг говорят, что только из этого и состоит жизнь матери. Как ты думаешь, правда это?

— Не знаю, Катюша. — Тоне хотелось приласкать ее, обнять, поцеловать, так за нее стало грустно, обидно и горько.

— Катюша, — сказала она неожиданно для себя, — а про тебя Алексей часто-часто спрашивает.

Катя опустила глаза, промолчала.

— Он к тебе приезжал недавно, — снова сказала Тоня.

— Приезжал? Он? — Катя покраснела, забеспокоилась. — Зачем?

— Так. Повидать. Он тебя очень любит.

— Не говори, Тоня. Не говори. Не хочу слышать. — Катя зажала на миг уши ладонями и тотчас спросила: — Он тебе все рассказывает, да?

— Да, все. Он очень хороший.

Перед Катей вдруг встало ее прошлое — тихое, светлое и огромное. Как сидели они с Алексеем в «зимнем саду», пропустив танцы, как бродили над Ладой в соснах после дождя, как вместе думали о будущем каждого из них. Она опустила голову на стол, на холодную клеенку и заплакала. Зачем, зачем пришла Тоня, зачем напомнила о том, чего уже никогда не будет?

Испуганная Тоня бросилась к ней, обняла за плечи, прижалась щекой к ее голове:

— Катя, милая, хорошая, Катюшенька, прости! Не надо было ничего говорить? Катюша, а Катюша?

— Почему же? Говори, Тонечка, говори. — Катя тоже обняла Тоню, тоже прижалась к ней. — Говори. Мучай меня. Ведь я во всем виновата, я.

Вот, значит, вот почему так боялась всегда она, Катя, встреч с Алексеем. Потому, что знала, что во всем виновата она — виновата в том, что не оценила по-настоящему чувств Алексея, не разобралась, запуталась в своих. Катя впервые ощутила всю громадность и непоправимость случившегося. Кто такой был этот Вениамин Семенович? Откуда он взялся? Кто его любил? Она? Катя? Не может быть! Нет же, она его не любила, ей казалось, что она любит, — только казалось. Она не его любила. Нет, совсем нет, она любила ту жизнь, которая виделась ей почему-то непременно рядом с ним. Она любила знаменитых друзей Вениамина Семеновича, которые дарили ему книжки с надписями, любила Кавказ, куда она должна была с ним поехать, волжские плотины, синие горы и горячие пески, Москву, Ленинград, театры… Все это рухнуло, развалилось, и где он там, под обломками выдуманного счастья!

Катя плакала все сильней. Невольно, не замечая этого, заплакала вместе с ней и Тоня. На плач пришла соседка.

— Что случилось, девочки? Что такое? — спросила она.

Тоня только махнула рукой, и соседка ушла, поняв, что она тут лишняя и ничем помочь не может.

— Поедем, Катюша, к нам, — уговаривала Тоня, когда все немножко улеглось и успокоилось. — Нельзя тебе жить одной. Страшно одной. Поедем, Катюша? И мама будет рада, и все.

Тоня совсем не знала, будет ли рада Агафья Карповна, если она привезет с собой Катю, но ей хотелось помочь Кате.

— Что ты, Тонечка! — ответила Катя. — Спасибо тебе за хорошие слова, но я отсюда никуда не поеду. Могла бы ведь к маме, но не хочу, не хочу. Осталась одна, так одна и буду жить.

— Нет, не одна! — запальчиво воскликнула Тоня. — Нет, ты не будешь одна. Не будешь!

В одно из июльских воскресений к Зине зашел Алексей. В белом, первый раз надетом кителе, в «капитанке», тоже с белым по-летнему верхом, в начищенных до зеркального блеска ботинках, загорелый, он показался Зине таким красивым, что она смотрела на него во все глаза, даже и не скрывая своего восхищения.

— Вам бы только на капитанском мостике стоять, Алексей Ильич! — сказала она. — Капитан Журбин!

— Как вы насчет футбола, Зинаида Павловна? — спросил польщенный Алексей. — У меня билеты есть.

— Вот уж не знаю, как я насчет футбола. Никогда не была на футболе. Только по радио слушала. Очень смешно…

— По радио игру мастеров передают. К нам ездят лишь команды по классу «Б». Сегодня наши заводские с калининградской командой играют. Пойдемте. Места хорошие, на центральной трибуне.

— С удовольствием, Алексей Ильич. Вот спасибо вам! А то я совсем не знала, что мне сегодня делать, чем заняться.

Зина затворилась в другой комнате, где у нее была спальня, и вышла оттуда нарядная не менее Алексея. Высокая пышная прическа, пестрое в неярких цветах платье, новые туфли на тонких каблучках, подобно кителю Алексея надетые в первый раз. Алексей увидел вдруг то, чего никогда не замечал: глаза у Зины голубые, а Зининой фигуре может позавидовать даже Костина Дуняшка. Он хотел сказать: «Какая вы красивая, Зинаида Павловна!», подумал о Кате и не сказал, — Катя была красивей.

На городской стадион можно было попасть двумя путями. Один — ехать троллейбусом до центра и там пересесть на трамвай или на автобус. Или же идти пешком, окраинными полевыми дорогами — километра два от Веряжки.

Времени оставалось немного, и Алексей сказал, что все-таки лучше идти пешком, быстрее. Они пошли. Зина спрашивала по дороге:

— А вы играете в футбол, Алексей Ильич?

— Нет. Я гимнастикой занимаюсь. На снарядах. У нас в семье только один футболист: Антон. Он здо́рово играл до войны. Теперь, конечно, не может, из-за ноги. У нас все разные. Костя — тому яхты подавай, велосипеды. Один раз он поехал на велосипеде с лыжного трамплина. Ему тогда шестнадцать лет было.

— Зимой поехал?

— Нет, почему зимой? Летом. Еле жив остался. Мама, как узнала про это, — сломаю, кричит, велосипед, выброшу на помойку. А батя только посмеивается. Батя любит смелых. Он говорит: мужчина должен быть мужчиной, а не ба… извините, Зинаида Павловна… а не женщиной. Он сам плавать нас всех учил, даже Тоньку. Кинет в воду, как щенка, и будь здоров!

— А Виктор Ильич? Он тоже занимается физкультурой?

— Виктор? — Алексей вспомнил наказ отца отговорить Зину от увлечения Виктором. — Нет, — сказал он, презрительно махнув рукой. — Виктор у нас шляпа. Он в неаполитанском оркестре играл вместо физкультуры. — Этого Алексею показалось мало. Он добавил: — Шляпа и растяпа.

— Неправда! — воскликнула Зина. — Неправда.

— Я-то лучше знаю. Я ему брат.

— Значит, худой брат, если так говорите!

Зина насупилась. Она не могла позволить, чтобы оскорбляли Виктора Ильича, чтобы говорили о нем плохо. Вскоре выяснилось к тому же, что новые туфли жмут, с каждым шагом идти в них становилось все больней. Но Зина не показывала Алексею своих страданий и шла по-прежнему быстро, а то еще и о ней скажет: шляпа и растяпа.

Они поднялись на трибуну, на них оглядывались: пара была слишком заметная, чтобы не оглянуться. «Алешка-то Журбин, — перешептывались, перемигивались заводские ребята, — инженершу подцепил! Ловкий парень». Ловкий парень, а с ним и Зина слышали эти шепотки, но Зине было не до них. Зина только и думала о том, как избавиться от нестерпимой боли. Она придумала. Одернула платье пониже, сняла туфли и спрятала их под скамью. Наступило такое блаженство, что Зина даже зажмурилась и только после этого стала осматривать зеленое поле, трибуны, заполненные зрителями, своих соседей.