На повороте. Жизнеописание - Клаус Манн

Лик ее под львиной гривой был ошеломляюще красив — красивейшее, как мне казалось, лицо, которое я когда-либо видел; и в самом деле, более красивого лица я не встретил по сей день. У нее было мраморное чело скорбящей богини и большие глаза, полные золоченой темноты. Длинные, взлетающие брови заботливо подбриты и подведены, голубые тени на веках искусно углублены; в остальном же она не пользовалась гримом, даже губной помадой, оттого-то рот ее и казался очень бледным — еще бледнее, больше, упрямый рот несравненного рисунка на бледном, крупном и смело вылепленном упорно-грустном лице.

Ее глубокий, раскатистый голос казался обремененным мрачно-сладостной тайной, говорила ли она о погоде или о фильме, в котором как раз была занята. Было неописуемо трогательно видеть ее улыбающейся, что все же редко случалось. Ее прекрасное, безутешное лицо прояснялось замедленно; но стоило улыбке раз поселиться вокруг ее дремлющих глаз и гордого изгиба рта, она задерживалась как-то слишком долго, теперь в свою очередь медля оторваться от столь миловидного пейзажа. Наконец, однако, она угасала — эта чуждая улыбка, собственно не идущая ей, — и трагическая актриса опять становилась самой собой.

Раскатистым голосом Пифии она требовала второго виски, а потом заявляла, ко всеобщему удивлению, что теперь желает танцевать. Она танцевала танго с дочерью хозяина дома — крупно вышагивая, в несколько натянутой манере, довольно значительно удалив белое лицо с опущенными веками от партнерши. Ее большие, благородной формы руки держали девушку крепкой хваткой. У нее были немного тяжелые запястья, длинные ноги и широкие плечи античной юношеской фигуры.

После танца она звучным воплем давала нам знать, что теперь чувствует себя определенно лучше. «Я благодарю вас всех, — говорила она не без торжественности. — Когда я пришла, то была ужасно уста-а-алой; но теперь мне хорошо. Я потанцевала и выпила. Thank you ever so much» [79]. И она исчезала в тяжело благоухающей темноте калифорнийской ночи, из которой она — захватывающее дух видение — горделивым и медленным шагом пришла к нам.

Эмиль рассказал нам, что она шведка, только недавно прибыла из Европы. Один из ее земляков, известный режиссер Мориц Стиллер{174}, привез ее в Голливуд. Стиллер вернулся в Швецию и там умер, в то время как его протеже осталась на калифорнийском побережье — одна со своей удивительной красотой и со своей будущей славой.

«Девица будет иметь потрясающий успех, — предсказывал Эмиль с профессиональным почтением. — Она пробьется, подождите только! Через два-три года весь мир узнает ее имя».

Имя ее было Грета Гарбо.

Эрика усердно писала письма многочисленным организациям и лицам, которые, на наш взгляд, могли заинтересоваться нашими докладами. Я, не менее усердно, писал статьи для немецкой прессы. Эрика самым капризным образом отказывалась со своей стороны писать статьи. В нашей семье уже достаточно писателей, твердила она упрямо, а она же как-никак актриса по профессии. На что я мог только сочувственно хихикать. «Бедная крошка! Ты тоже не убережешься от этого — писательства, имею я в виду. Это фамильное проклятие».

Было много о чем писать, даже помимо царства живых теней и баснословных заработков. Я писал о большом футбольном матче в Пасадене и о встрече боксеров в Лос-Анджелесе. (Что забавляло меня на футболе, так это орущая, бессмысленно возбужденная публика, боксерское же состязание — одно из немногих, на котором я когда-либо присутствовал, — я нашел просто отвратительным.) Я писал о перекрещенке Эме Мак-Ферзон, которая в «Храме ангелов» приводила в истерическое неистовство гигантскую аудиторию своей смесью истинного экстаза и наглого надувательства, и писал о великом романисте Эптоне Синклере, который пытался на свой терпеливо-педагогический лад объяснить нам фундаментальные проблемы американской экономики и психологии.

Первоначально мы намеревались задержаться в Голливуде только на пару недель; но из недель складывались месяцы — мы едва замечали это. Голливуд оказывает странное действие на чувство времени посетителя. С ним происходит почти то же, что в «Волшебной горе». В однообразной ли погоде, в монотонном ли глянце калифорнийского неба вся причина? Как бы то ни было, забываешь, что время проходит, или по крайней мере не осознаешь, как быстро оно проносится. Кто захочет думать о Рождестве в климате, который позволяет нам каждый день плавать в океане, будь то декабрь или июль? И тем не менее вот он и подошел внезапно — пестрый, громкий рождественский праздник Голливуда, с его искусственным снегом, его яркими цветочными гирляндами и нелепыми колоссальными портретами Санта Клауса, ухмыляющегося вам из каждой витрины, с крыш и плакатов.

Это было первое Рождество, которое мы с Эрикой должны были провести вдали от родительского дома. И было немного не по себе, особенно из-за того, что опять на этот раз кошелек наш был пуст. Да, мы не смогли бы позволить себе даже рождественской депеши дорогим родителям, если бы Эрике не пришла в голову оригинальная и опять-таки лежащая на поверхности мысль поспешить со своей лучшей вещью в ломбард: не что иное, как когда-то столь глупо мною порицаемая меховая накидка оказалась теперь, в час нужды, нашим спасением! Однако суммы, которую мы получили, хватило лишь на веселое послание в Мюнхен и на несколько житейских приобретений — ни цента не оставалось для оплаты гостиничного счета, который в течение незаметно промчавшихся месяцев тревожно вырос. Администратор отеля — вначале такой предупредительный — уже нанес нам скорее неприятный визит. С большой затратой нервозного красноречия мы попытались убедить его в том, что ему — очень его просим! — совсем не следует беспокоиться: в конце концов, мы двое очень благородных и знаменитых молодых людей, и если мы несколько затягиваем оплату своего до смешного маленького долга, то пусть он и воспримет это именно как причуду художника и простит. Но господин из дирекции имел мало склонности к нашим капризам. «I want my money, — говорил он с безобразным упрямством. — Or else…» [80] После чего он нас покинул. Голос его звучал отнюдь не любезно.

«And how is the patient now?» — пророкотала моя сестра со своим лучшим дракуловским акцентом, как только чудовище оставило нас одних.

«My dear Miss Lucy [81], — ответствовал я серьезно, но с готовностью. — Здесь остается только одно: мы должны собраться и выработать план».

«Как насчет телеграммы? — предложила Эрика мечтательно. — Можно было бы составить эффектную телеграмму».

Это не могло не быть и для меня очевидным. «Отлично, — сказал я и с торжественной убедительностью добавил: — Кто не телеграфирует, ничего не получает».