Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

Акбала джигитам не отвечала ничего, отворачивалась и закусывала губу. Она знала, что теперь уж ничто не поможет, ни слезы и никакие ее слова, и ей оставалось одно — терпеть и крепиться до последней минуты.

А последняя минута, она знала, была не за горами. С того времени как вышел от нее Танирберген, ей перестали носить еду. Но есть она не хотела, только жажда ее мучила, все время пересыхало горло, и она беспрестанно пила, облизывала сухие губы.

Вечером у ребенка опять появился жар, и Акбала долго не спала. Бесшумно ходила по комнате, поправляла лампу, чтобы не нагорала, чтобы было светло, прикладывала ко лбу сына холодные тряпочки. Только к утру она задремала, навалившись головой на край люльки. Проснулась она, как ей показалось, через минуту от ужаса, что кто-то отнимает у нее ребенка. Протерла глаза, тупо оглядела огромную пустую комнату. Голова у нее болела, она стала морщиться и тереть виски. Зыбкий свет висячей лампы еле преодолевал мрак.

Когда однажды утром за ребенком пришли от байбише бабы, Акбала встретила их спокойно, даже как бы равнодушно.

— Да, да… — говорила она и потирала лоб. — Да… Сейчас. Вот только покормлю еще раз…

— Да ладно… Мы его сами покормим…

— Сами? Ах да… сами, конечно. Сами покормите… Только очень прошу, кобыльего молока ему не давайте. У Ашимжана моего, у первого, от кобыльего молока всегда животик болел.

Она замолчала, задумалась, будто забыла про все. Бабы томились, переступали с ноги на ногу. Им было тяжело.

— Мы за ребенком, Акбала… — напомнили они.

— А? Да, да… за ребенком. Я знаю. Сейчас… Еще немножко подождите… Вот дам еще грудь… напоследок.

Бабы переглядывались, шмыгали носами. Они не узнавали Акбалу. Гордая, спокойная, она переменилась так, что не узнать было. После любого слова, обращенного к ней, она вздрагивала и покорно соглашалась: «Да, да… Сейчас…» Она бродила по комнате, задумывалась, останавливалась, потом опять бродила, собирала всякие пеленки, распашонки. Все собрав, она вдруг успокоилась, села рядом с люлькой, стала расправлять и аккуратно складывать белье. Потом опять заволновалась, вскочила, стала оглядываться. Когда ребенку исполнилось сорок дней, она сшила ему рубашечку ит-койлек — из сорока разноцветных лоскутков. Так полагалось по обычаю. Теперь она вспомнила о рубашечке и начала торопливо искать ее. Она разворошила все белье, перевернула все тюки, но никак не могла найти ее.

— Что это ты ищешь, милая? — горестно спрашивали бабы.

— Да вот ит-койлек никак не найду. Сама шила…

— Найдем, найдем, не беспокойся! Давай скорей ребенка, а то байбише сейчас прибежит…

Акбала побледнела. Сначала ока хотела уйти, не попрощавшись с сыном, не поглядев на него напоследок. Так, ей думалось, будет лучше. Но ребенок вдруг проснулся, захныкал, зашевелил пальчиками, искал грудь. И Акбала не выдержала, кинулась и люльке, затряслась, стала расстегивать платье, чтобы покормить. Бабы отвернулись, плакали потихоньку, прикрывая рты концами жаулыков. Кто-то увидел в окно байбише.

— Успокойся, милая… — стали просить бабы. — Вытри слезы скорей! Байбише идет!

Акбала в последний раз поцеловала сына.

— Приглядывайте тут за ним…

— Бедная мать! Бедная, бедная… Не убивайся так. За ребенком присмотрим. Ты о себе подумай, как ты-то теперь будешь?..

Победно вошла байбише. На ней пламенем горело новое красное атласное платье.

— Забрала свои манатки? — весело спросила она, потом хихикнула и жалостливо сказала — Вряд ли тебя ждет теплая постель, а?

Акбала, не взглянув на нее, пошла к двери. Байбише жалко стало, что Акбала уходит молча, ей хотелось поругаться всласть напоследок. Высунув вслед Акбале язык, байбише крикнула:

— Пропади пропадом, брошенка! Потаскуха!

Ребенок тоненько заскулил, захныкал. Байбише нагнулась над ним, сильно ущипнула.

— У, щенок дохлый!

Ребенок закричал, зашелся в плаче. Акбала обернулась, захрипела, кинулась назад, схватила сына.

— Эй! Вы только гляньте на эту сучку, а? — растерялась байбише. Оторопев, она некоторое время моргала, не зная, что делать. Потом опомнилась, ударила Акбалу в грудь.

— Отдай ребенка, сука! — завизжала она. — Глаза выцарапаю!

— Не отдам!

— Отдай по-хорошему!

— Не смей сына трогать!

— Сына захотела? Эй, бабы, чего рты разинули? Берите у нее щенка!

— Не подходите! Убью!

Акбала хрипела, жаулык слетел у нее с головы, черные волосы рассыпались по спине, глаза выпучились, лицо исказилось, стало уродливо и хищно. Бабы стали хватать ее, но она пинала их ногами, кусала, царапалась свободной рукой.

— Мой сын… — хрипела она. — Не отдам…

Байбише завыла, побежала на улицу и тут же вернулась с двумя мордастыми джигитами.

— Ага, су-ука! — мстительно засмеялась байбише увидав, как испугалась Акбала. — Взять у нее щенка!

— Не отдам ре…

Джигиты зажали ей рот. Один держал ее, другой заворачивал за спину руку. Байбише подскочила, вырвала кричавшего ребенка, передала бабам.

— Зве-е-ери… О-о-о-о…

Заламывая, выкручивая руки, джигиты потащили Акбалу к двери, вытолкнули на улицу. Потом повели аулом. Акбала стихла, шла быстро, и было похоже, что не джигиты ее, а она их тащила в степь. Выведя ее из аула, джигиты напоследок дали ей пинка.

— Скатертью дорога! Гуляй теперь по свету… Хо-хо-хо! Акбала даже не посмотрела на них. Она поднялась, отряхнула снег и пошла по дороге в степь. Все ей было ненавистно, весь мир она прокляла и забыла, один только плач ребенка еще жил в ней.

День был мрачен. Редкими хлопьями падал снег. К вечеру наверняка начнется метель. Куда пойти, у кого просить приюта, Акбала не знала. Она уже далеко отошла от аула, когда ее догнал какой-то мальчишка на верблюде.

— Женеше, я подвезу вас…

Акбала поняла, что мальчишка послан мурзой. Мальчишка все догонял ее, упрашивал сесть на верблюда. Акбала его не замечала. Мальчишка отстал, потом опять, в последний уже раз, догнал Акбалу и бросил на дорогу перед ней небольшой баул.

— Твои вещи, женеше…

Акбала даже не посмотрела на баул — стала вдруг похожа на отца своего Суйеу: дикое упрямство вспыхнуло в ней и жгло ей грудь. Теперь ничто не могло ее остановить. Примчись следом мурза с джигитами, умоляй он ее вернуться, целуй он подол ее платья — она не поворотит назад! Безразличная к любым невзгодам, готовая к любой беде, она все брела и брела в неизвестность по глухой, пустынной, покрытой глубоким снегом степи.

Весть о свержении царя быстро облетела казахскую степь. В самые глухие, отдаленные аулы, куда зимой почти никто не добирался, ни пеший, ни конный, дошла эта весть. Каждый день приносил новые слухи. Слухи мчались по бескрайней степи, как волны по морю или как перекати-поле, сталкивались, соединялись, распухали — правдоподобные и невероятные, — захлестывали аулы, и долго теплились по ночам огоньки в домах, и сидели у очагов соседи, помешивали угли, присаживались в волнении на корточки и говорили, говорили… Все с тревогой ждали, что принесет завтрашний день. Все с особенной чуткостью следили за степью и никому не давали ни проехать, ни пройти мимо, выскакивали из домов, махали руками, зазывали к себе, чтобы еще и еще упиться новостями.

Уже знали, что власть перешла в руки Временного правительства. Знали, что в стране неспокойно, поговаривали о каком-то двоевластии, судили и рядили, что бы это могло значить и как это может быть, две власти в народе, и какую из них слушать, а какую нет. Потом стали говорить, что джигиты, угнанные царем в Турцию, возвращаются по домам. И опять заскакали по степи, от соседа к соседу, от рода к роду всадники на черных, белых и гнедых конях, опять не хуже метели взвихрились самые противоположные слухи и радостные надежды.

Однажды к вечеру приехали из города караванщики Танирбергена. За ними бежали, перекликались взволнованные люди, собаки брехали и выли. Караванщикам не дали даже раздеться, окружили со всех сторон, набились в дом, прижали в угол — и сразу:

— Какие новости в городе?

— Какое это такое Временное правительство?

— Есть в этом правительстве царь? Или кто еще?

— Стойте! Что слышно про наших джигитов?

— Да-да! Верно ли, что возвращаются по аулам?

— Есть, есть такой слух.

— Э-э, вот радость…

И все повалили по домам, громко гомоня в темноте, и уж кое-где вспыхивали обрывки песен, и смех рассыпался по зимней степи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Еламан поднял воротник грязной шинели. Ветер хлестал его по лицу, забирался за шиворот, но Еламан не отворачивался — повиснув на поручнях громыхающего замусоренного вагона, он все высовывался с площадки, все вглядывался вперед. Вон проплыло вдали кладбище, потом какой-то сарай, еще сарай, потом приземистый склад, впереди запестрели домишки станции Улпан. Сердце Еламана колотилось — от Улпана до Челкара было рукой подать!