Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

Быстро пришли они к большому белому дому, пристроенному к депо и порядочно уже закопченному. Внутри было уже полным-полно народу. Над головами сизыми слоями плавал махорочный дым. Еламан закашлялся с непривычки. Мюльгаузен все не отпускал его, сам лез, проталкивался в толпу и Еламана за собой тянул.

Наконец Мюльгаузен остановился и насмешливо огляделся. В дальнем конце помещения возвышался над толпой какой-то человек и что-то выкрикивал, размахивая руками. Еламан стал было слушать, но ничего не понял. Рабочие вокруг тоже плохо слушали оратора, покуривали, переговаривались, сплевывали на пол, затаптывали цигарки, поглядывали на Мюльгаузена, улыбались.

— Митингуем, значит? — громко вдруг сказал Мюльгаузен, по-прежнему насмешливо улыбаясь.

— Во-во, митинг…

— Митингуем, товарищ Мюльгаузен!

— Чего не поговорить?

— Поговорить можно…

Мюльгаузен вдруг перестал улыбаться, нахмурился.

— Говорильня! — громко и раздраженно сказал он и повел взглядом по лицам, обернувшимся к нему. — Никак не наговоримся! Не митинг теперь, а оружие нужно, оружие!

— А вот торопливость не нужна, — сказал кто-то сзади. — Всему свое время.

Мюльгаузен, а за ним и Еламан обернулись. Еламан его тотчас узнал. Это был тот самый высокий рабочий в очках, который тащил давеча с напарником железную ось. Еламан его хорошо запомнил, наверно, потому, что никогда не видал до сих пор рабочего в очках.

Мюльгаузен промолчал, только кривая усмешка снова всползла на его лицо. Так же целеустремленно и напористо, как минуту назад ввинчивался в толпу, он вдруг стал пробираться к выходу. «Не наговорились!»— бормотал он и тащил за собой Еламана.

На улице Мюльгаузен остановился отдышаться и, будто впервые увидев, быстро пробежал глазами по грязной измызганной шинели Еламана, по небольшому дорожному мешку, нелепо торчавшему на спине, по его бледному, обросшему, исхудалому лицу. Потом улыбнулся. Но странная была у него улыбка: губы раздвинулись, показались крепкие зубы, а глаза смотрели холодно.

— Хорош! — сказал он.

— Что, плохо выгляжу, да?

— А, чего там… И я такой же был, когда с фронта вернулся. Сестренка целый день вшей била в рубахе, да так и не добила, в печке рубаху сожгла.

Еламан засмеялся. Он был счастлив, что нашел друга и что ему не надо теперь идти в аул. И гордость его распирала при мысли, что друг его чуть ли не главный человек в депо и все его слушаются. Он вздохнул несколько раз полной грудью, наивно веря, что все трудное осталось позади и что теперь пойдет новая жизнь.

— У тебя родные-знакомые есть в городе? — спросил Мюльгаузен.

— Никого нет.

— Гм… Тогда остановишься у меня. Пошли.

Они зашагали в город. Еламан опять закручинился, даже голову повесил. Никогда не жил он в русской семье, и теперь ему стало как-то стыдно, боязно, нехорошо. Он хотел было отказаться, да куда пойти?

— В аул вернешься или решил здесь остаться? — спрашивал между тем Мюльгаузен.

— Еще не знаю, дорогой. А ты как думаешь?

— Вот чудак! Тебе самому видней…

«Вот чудак», — повторил про себя Еламан и нахмурился. Он не понял этого слова, ему показалось, что это какое-то ругательство, и он вдруг засомневался в своем друге.

— Ну а если останусь, работа найдется?

— Должна найтись.

— А какая работа?

— Вот чудак! — Мюльгаузен опять улыбнулся одними губами и повел в сторону Еламана холодным взглядом. — А что, может, уездным начальником тебя поставить?

— Это мне ни к чему, — серьезно ответил Еламан. — Была бы работа по силам.

— Ну тогда будь спокоен. Завтра же устрою тебя в депо.

Дом Мюльгаузена оказался в центре городка. Перед окном рос кряжистый, как хозяин, карагач. Небольшие ворота, когда-то покрашенные синей краской, теперь выцвели, поблекли, покосились и громко скрипели, когда их открывали.

— А вот и наш дом, — сказал Мюльгаузен, вводя Еламана сначала во двор, а потом в прихожую.

Еламан смущенно молчал. Мюльгаузен показал ему свою комнату, потом раскрыл дверь в смежную комнатенку и сказал бодро:

— Ну вот, тут и поживешь пока… Ничего?

Еламан переступил с ноги на ногу и опять ничего не сказал. Смущение и робость еще не оставили его.

— Вот так и живу, — продолжал Мюльгаузен, как бы впервые вместе с Еламаном оглядывая свой дом. — Сам построил, как раз перед тем как меня в солдаты забрали.

— А семья большая? — спросил Еламан.

— Да нет, сестренка, мать… А вот, кстати, и она…

Еламан посмотрел на высокую старуху, бесшумно вышедшую из гостиной. Он хотел было поздороваться, но худая, вся в черном старуха, не взглянув на Еламана, нахмурившись, уставилась на сына.

— Помнишь, я тебе говорил как-то… — заторопился Мюльгаузен. — Мой фронтовой товарищ. Еламан. Пускай пока поживет у нас…

Только теперь старуха повернулась к Еламану. Холодными, как и у сына, глазами она некоторое время разглядывала казаха в грязной шинели. Потом повернулась и вышла, не проронив ни слова.

— Ффу! — Мюльгаузен смущенно усмехнулся и передохнул. — Вот это и есть моя мамаша, видал?

Еламан вошел в отведенную ему комнатушку. Мешок свой он запихал в угол, с глаз подальше. Потом снял грязную свою шинель и, не зная, куда бы ее пристроить, долго держал в руках. На душе его было как-то смутно после встречи со старухой. И он впервые подумал, правильно ли он поступил, что согласился жить в доме Мюльгаузена.

Мюльгаузен слово свое сдержал, устроил Еламана на работу в депо.

— Будешь подручным у старика Ознобина, — предупредил он. — Железо тягать, подносить, словом, делать, что скажут…

Ознобин был тот самый старик в очках, которого он видел сначала в депо, а потом на митинге.

Было Ознобину лет под шестьдесят. Два сына его погибли на германском фронте. Третий, младший, вернулся домой без руки и работал теперь в этом же городе, в вагоноремонтном цехе.

Сначала Ознобин Еламану не понравился. Он стоял у ворот депо и протирал тряпочкой очки, когда мастер привел к нему Еламана. Надев очки, Ознобин с усмешкой оглядел казаха.

— Здравствуйте, — сказал Еламан, краснея. — Вот… буду у вас подручным.

— Ясно. А где твой верблюд? Почему верблюдов не пасешь?

— Пас раньше, теперь…

— Ясно. Теперь, значит, сдал верблюдов аллаху, а сам пришел работать в депо? Ну раз так, давай-ка возьмись вон за тот конец этой балки…

Ознобин шел впереди, Еламан за ним. Ознобин не оглядывался и не видел, как Еламан весь налился кровью под тяжестью, как у него подгибались ноги, сутулились и дрожали плечи. Еламан же не спускал глаз с Ознобина, рассматривал его выпиравшие под тяжелой ношей худые лопатки, тонкую напряженную шею, сухой затылок с жилистой ямочкой посередине и тогда же в первый раз подумал о старике с почтением: «Апыр-ай, как ему, наверно, трудно, а? Ведь он старик!»

Уже к обеду Еламан весь был мокрый от пота. Но сколько бы он ни взглядывал на Ознобина, тот был по-прежнему легок и ловок в движениях, и ни малейшей усталости не было заметно на его лице. «Видно, фронт здорово пообглодал меня», — уныло думал Еламан.

Но прошло недели две, и Еламан втянулся в работу. Он полюбил старика Ознобина и старался все сделать побыстрее, приносил и уносил один самые тяжелые детали, пока Ознобин не сказал ему однажды:

— А ты бы, малый, поберег себя.

— Я и так берегу, — весело отозвался Еламан. Ознобин рассмеялся.

— Вот у меня есть один приятель казах. В город приезжает — всегда у меня останавливается. Бедный казах. Всего скотины у него одна-единственная верблюдица. Он ее и доит, он на ней и ездит. Он на ней и дрова возит и сено, а зимой еще и в обозе опять же на ней… И до того дело доходит, что он весной ее за уши поднимает, а сама она, понимаешь, уж не может подняться. Гляди, парень, теперь ведь весна, как бы и тебя за уши не пришлось поднимать…

Еламан перестал улыбаться, помрачнел. Вспомнил он рабочий батальон, вспомнил, как на лютом морозе голодные, оборванные казахи и киргизы тянули железную дорогу в город Сарыкамыс и десятками мерли на чужой земле.

Ознобин из-за очков внимательно посмотрел на Еламана, хотел еще что-то добавить, но промолчал. А вечером, после работы, вдруг пригласил Еламана к себе. По дороге домой они зашли в вагоноремонтный цех, и старик Ознобин познакомил Еламана со своим одноруким сыном. Дома возле колодца во дворе, поливая друг другу, они хорошо помылись и пошли ужинать

К ужину собралась вся многочисленная семья Ознобиных. За столом сидели молча, истово хлебали похлебку. Еламану очень понравилось, что семья была дружной, он вспомнил перебранки казахских жен, и ему опять взгрустнулось.

Ознобин не отпустил своего гостя и после ужина. Старику вдруг захотелось поговорить, он повеселел, забыл про усталость, даже глубокие невеселые морщины на его лбу разгладились.