Скрещение судеб - Мария Белкина

Целую обеих, будьте здоровы.

М.»

И в тот же день Марина Ивановна заносит в тетрадь: «Нынче, 3-го, наконец, принимаюсь за составление книги, подсчет строк, ибо 1-го ноября все-таки нужно что-то отдать писателям, хотя бы каждому — половину[67]… (NB! Мой Бодлэр появится только в январской книге, придется отложить — жаль)»[68].

Это к составлению той самой книги приступает Марина Ивановна, о которой шла речь еще в Голицыно. Она расширяет свой первоначальный замысел: она хотела тогда составить сборник из двух книг — «Ремесло» и «После России», теперь она включает стихи и из тетрадей: «Из зеленого альбома + голубой книжки + розовой книжки…» — так называет она свои тетради по их обложкам.

И по первым ее октябрьским наметкам в книгу должны были войти избранные стихи 1919–1936 гг. Открывалась книга обращением к читателю «Тебе — через сто лет» и заканчивалась:

Так, когда-нибудь, в сухоеЛето, поля на краю,Смерть рассеянной рукоюСнимет голову — мою.

Но осуществить этот замысел не удается, нет возможности втиснуть все желаемое в тот малый объем книги, который дан издательством, — всего 3000 строк, четыре авторских листа…

Марина Ивановна считает-пересчитывает строки, сокращает число стихов, взятых из одной тетради, из другой, опять подсчитывает, и получается у нее:

На Ремесло осталось около 500 строк, а после После России ничего…»

8-го октября Марина Ивановна пишет Вильмонту:

«Покровский бульв., д. 14/5 4-й подъезд, кв. 62 (6 эт.).

Дорогой Николай Николаевич,

я выбрала стихи из Ремесла (около 500 стр.), но — ряд сомнений, самостоятельно неразрешимых. Хотелось бы поскорее Вам их показать (до переписки). Позвоните мне, пожалуйста, 1) не могли бы Вы ко мне заехать днем, когда хотите, начиная с 3 час. (к 7 1/2 час. я начинаю вечернюю возню с кухней. 2) если нет — когда мне можно заехать к Вам вечером, уже накормив Мура, т. е. между 9 ч. и 10 ч. (он приходит то в 8 ч., то в 9 ч.). Мне было бы приятнее, чтобы днем — п.ч. голова светлее (слово стерто, наверное — «могла бы». м. б.) и я к Вам, но, по-моему, Вы в эти часы дома не бываете.

Словом — как Вам удобнее.

Хотелось бы сдать книгу еще на этой неделе, будет — гора с плеч!

Не звоню, п.ч., мне кажется, Вас дома неохотно вызывают, и я боюсь. («Я всего боюсь» — мой вариант знаменитого речения Достоевского).

До свидания, милый. Жду звонка.

Мой тел. К-7-96-23

МЦ

P.S. Кроме 9-го вечером (если я — к Вам)».

«Хотелось бы сдать книгу еще на этой неделе…» — то есть сдать машинистке перепечатать.

Марине Ивановне приходится ограничивать себя определенным отрезком времени и составить книгу из стихов 1919–1925 гг, И на этот раз книга начинается стихотворением, посвященным Сергею Яковлевичу: «Писала я на аспидной доске…», — и заканчивается «Молвью». Она составляет из стихов стихотворные циклы, дает название стихам, которые ранее шли без названий. Ее смущают отдельные строки, строфы, слова в уже давно написанных, готовых стихах, даже пунктуацию она меняет, пытаясь добиться большей точности и выразительности.

«Сомнение к 1 части книги

1. И, наконец, чтоб было всем известно —

И, наконец — чтоб было всем известно! —

2. В край воздыханий молчаливых

целований молчаливых

6. Не ты ль серебряным хвостом

запуталась хвостом

7. И стон стоит (вдоль всей земли)

встает

20. И в каждом цветке неповинном

придорожном».

И прочее, прочее. Любопытно — по отрывочным октябрьским записям из тетради Марины Ивановны можно проследить, как поселяется в ней тот внутренний редактор, о котором потом напишет Твардовский, тот самый внутренний редактор, который жил в каждом из нас, кто не желал допускать, чтобы казенное перо гуляло по страницам его книги, вымарывая, сокращая или вписывая за него, предпочитая это делать своей рукой! — самоцензуровать и самоудушать себя… И, несмотря на великую свою неприязнь к веку, ко времени, в которое ей приходится существовать, на презрение свое к этому времени, на нежелание подчиняться законам его и суетности его быстротекущих дней, Марина Ивановна умеет все же по-деловому ориентироваться и в этом времени, в этих днях!

Между прочим, этот внутренний редактор приступает к исполнению своих обязанностей уже тогда в Голицыно зимой, когда Марина Ивановна получила свою книгу «После России» от Тагера и прочла ее заново, взглянув теперь на свои стихи с точки зрения возможности издать их здесь, в Москве. И не без издевки она говорила об этой своей книге, что та — совершенно негодная, в ней и есть только несколько терпимых — страниц.

Правда, это ей потом не помешает включить в один из первоначальных вариантов своего сборника 1940 года чуть ли не все стихи из этой книги. Поэт в ней побеждает, но иначе она и не смогла бы составить сборник!

Марина Ивановна с самого начала не верит, что книга ее стихов в Гослитиздате будет издана, но ей очень нужно, чтобы книга была издана, ей это крайне необходимо — книга поможет как-то узаконить шаткость и неопределенность ее положения в советском обществе и облегчит дальнейшее существование ее и сына, и она очень старается сделать книгу такой, чтобы она все же могла быть издана, чтобы была хотя бы видимость того, как надо.

Так, например, она думает, не замаскировать ли стихотворение «Бог», изменив название: «Очень хотелось бы стихи Бог (два последние). Что, если назвать Рок или Гермес (NB! Какая ерунда!) или Зевес?

Стихи к Пушкину: 1. Бич жандармов (NB! Не пойдет!)…»

Она писала раньше о стихах к Пушкину: «Страшно-резкие, страшно-вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и все имеющие — обратное канону. Опасные стихи…

…они мой, поэта, единоличный вызов — лицемерам тогда и теперь…»

Она вставляет в свою книгу стихи «Бузина», помечая в скобках — «обкарнанная», ибо отлично понимает, что полностью не пройдет! И Аля говоря о книге «Избранное» — «и у нас!..» А в тетради Марины Ивановны остаются лучшие строки, пророческие строки:

Бузина багрова, багрова!Бузина — цельный край забралаВ лапы: детство мое у власти.Нечто вроде преступной страсти,Бузина, меж тобой и мной.Я бы века болезнь — бузинойНазвала…

Но то, что для Марины Ивановны века болезнь, то для ее мужа, для Сергея Яковлевича — единственный выход заплутавшегося в своей безысходности века и единственный выход для него самого! «Бузина багрова! багрова» — его тянет в этот край, который бузина забрала в лапы, и это нечто вроде преступной страсти, которая в конечном итоге и приводит его на эшафот…