Нелегал из Кенигсберга - Николай Черкашин

Знал ли о предательстве 29-го корпуса Павлов? Скорее всего не знал. Иначе бы на суде обязательно рассказал, кто его так подставил, открыв правый фланг для немецких танков. Но он ничего об этом не сказал. С 29-м корпусом разобрались только к сентябрю сорок первого: штаб и остатки его дивизий расформировали.

Свою последнюю рюмку водки генерал армии Павлов выпил утром 3 июля под могилевским городком Довском. Именно сюда перебрался из сданного Минска штаб Западного фронта. Война войной, а завтрак по расписанию. Так, по крайней мере, было заведено в штабе фронта. И в брезентовой палатке, насквозь просвечиваемой июльским солнцем, был накрыт раскладной столик на четыре персоны: самого Павлова, начальника штаба фронта генерала Климовских, начальника связи фронта Григорьева и члена Военного Совета. Настроение было приподнятым: только что позвонили из штаба 4-й армии: атаки немцев на бобруйском направлении отбиты. За это стоило и по рюмочке пропустить. Собственно, завтрак генерала армии всегда начинался с рюмки холодной водки, но только одной, «не пьянства ради и бодрости для». Вот и в этот раз большой глоток хорошо пошел под соловьиные трели соснового леса. Но разговор за столом, накрытым белоснежной скатертью, завязаться не успел. На штабной поляне совершенно неожиданно возник старый боевой товарищ Павлова — генерал-лейтенант Андрей Еременко. Вот неожиданность, хоть и приятная! Павлов выскочил из палатки, протянул руку другу.

— Иваныч, какими судьбами?! С неба свалился?

— С неба, — сухо подтвердил Еременко. Он и в самом деле перелетел ночью из Москвы на двухместном истребителе под Могилев, проведя накануне весь вечер в Кремле, в кабинете Сталина.

Особой радости от встречи с давним другом не проявил, от объятий уклонился, отказался он и от завтрака с граненым графинчиком. Вместо долгих объяснений молча протянул Павлову приказ наркома обороны Сталина о назначении генерал-лейтенанта Еременко командующим Западным фронтом.

— Все ясно, — побледнел Павлов. — Поздравляю… А меня куда?

И тут же осекся, поглядев в холодные глаза бывшего друга.

— Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут, — отделался тот старой офицерской шуткой, прекрасно зная, что над Павловым уже навис «карающий меч пролетарского гнева».

— Ну, тогда принимай обстановку.

И они пошли к картам… Следующее утро, 4 июля, принесло Павлову еще большую тревогу, когда он увидел шагающими по поляне двух маршалов — Ворошилова и Шапошникова. Его как бывшего командующего никто не предупредил об их визите, и Павлов не ждал от их появления ничего хорошего. Ворошилов первым подошел к нему, и глядя на искаженное болью и дурными предчувствиями лицо Павлова, выдавил улыбку из-под аккуратно подстриженных усов и произнес вполголоса:

— Ну, ну, чего распереживался-то?! Успокойся… Покажи мне свой маузер.

Павлов с каменным лицом молча протянул оружие. Он понимал, что это значит. Ворошилов зачем-то отнес маузер Шапошникову и показал ему.

— Ну, что? Будем начинать?

— Будем, — согласился тот и сделал кому-то знак. Тут же из зарослей сосновой опушки вышли двое в синеверхих фуражках. Мрачный спектакль разыгрывался точно по сценарию. Павлов стиснул кулаки и зубы, чтобы не разрыдаться. Архангелы в форме НКВД шли к нему. У них были каменные лица и стальные пальцы. Один сорвал с его френча Золотую Звезду Героя, другой отработанным прием рванул с воротника черные петлицы с пятью звездочками и танковыми эмблемами.

— Финита ля комедиа, — услышал за спиной Павлов, но не обернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал.

Ту же арестную процедуру прошли и генерал Климовских, и начарт — начальник артиллерии фронта генерал Клыч, и начальник связи Григорьев… А 9 июля был арестован и командующий 4-й армией генерал-майор Коробов. За несколько дней до ареста, не чуя нависшей над ним беды, он отправил домой свое последнее письмо: «Лида, береги детей! Война, видимо, будет продолжительной и очень суровой». Это было его нечаянное завещание.

Всех арестованных «по делу Павлова» отправили в Лефортово — старинную военную тюрьму на востоке Москвы.

Как и большинство людей, подавленных неоспоримым авторитетом государства и партии, Коробов чувствовал себя виновным в том, что произошло. Однако ему не было известно, что из всех трех командармов Западного фронта только ему удалось отвести свою потрепанную, полуразбитую, но все же армию на сколь-нибудь определенные рубежи обороны. Остальные — Кузнецов и Голубев, командармы 10-й и 3-й армии — блуждали в белорусских лесах, выходя разрозненно, кто как может, из глубокого немецкого охвата. И это несмотря на то, что главный удар вермахта пришелся все же по рубежам 4-й армии…

После допросов и избиений ему стало казаться, что он и в самом деле виноват горше всех, потому что упустил то-то, не успел сделать того-то… Ведь собирался же выводить войска тихой сапой: по батальону от каждой дивизии. По личной договоренности с каждым комдивом, так, чтобы не знали остальные командиры. Каждый день, точнее, ночь, выводить в поле по батальону под видом отработки ночного марша. И оставлять в лесах стоять лагерем. Поднять батальон — это все же не дивизию вывести. И немецкой агентуре не так заметно, и свои стукачи доносить в Минск не станут. А если и донесут, ну, простите великодушно: хотел провести боевое сколачивание без осложнения международной обстановки. Он даже график себе наметил: от какой дивизии какой батальон в какой день выводить в позиционный район. Но… Не успел. А может быть, духу не хватило, чтобы так раз и начать это скрытое разворачивание. А как бы пригодились 22 июня эти три-четыре-пять батальонов, готовых к немедленному бою!

Как бы ни терзал себя Коробов, все равно ему было неведомо, что его судьба была предрешена не его ошибками, а его успехом. Вывести армию из-под ураганного удара на тыловые позиции, занять, пусть не бог весть как укрепленные, рубежи — это успех. Как и то, что весь штаб армии не разбрелся по лесам и болотам, а был здесь, под рукой у начальства. Но уж лучше бы он еще выбредал по белорусским пущам, чем оказался под карающей рукой московского начальства. И уж, конечно, невдомек ему было, что зампредсовнаркома Мехлис включил его в расстрельный список только потому, что надо было наказать хоть одного командующего армией. Неважно какого — вышел бы первым Голубев или Кузнецов — поставили бы Голубева или Кузнецова, главное, чтобы был командарм, главное, чтобы подбор был солидным — от командующего фронтом до командующего армией! Можно было бы, конечно, и начальника штаба прихватить, но, во-первых, это уже не тот уровень, а во-вторых, надо кому-то и армией потом командовать.