Канал имени Москвы - Аноним

Ей тоже было пора. Но перед тем как уйти отсюда, Раз-Два-Сникерс всё же обернулась и посмотрела на дверь запасного выхода, через которую только что скрылись трое беглецов.

— Ну что ж, малыш, с возвращением, — негромко проговорила она.

Глава 14

Тени у станции «Комсомольская»

1

(«Парень Боб, — мысленный посыл вышел слабым, но он постарается, он приложит ещё усилие, — Джимми-бой? Пожалуйста!»

Ответа не последовало.

«Парень Боб? Эй, Джимми, Чёрный человек?! Что же вы все…»)

Шатун не знал, сколько времени он находится тут. Собственно говоря, он вообще мало о чём знал, пребывая в полудрёме или в полузабытьи. Станция спала — где-то далеко, по контурам внешнего мира Шатун слышал лишь мерный шум работающих машин, — и пока она не проснётся, нет смысла тратить силы, которых и так не осталось. Всё же он с трудом разлепил ссохшиеся губы и попытался позвать вслух:

— Парень Боб…

Ему запретили приносить с собой что-либо, кроме воды; открытая двадцатилитровая канистра стояла рядом у его ног. Шатун из неё пил, но не помнил когда. Наверное, давно — губы слиплись, а гортань высохла так, что попытка глотнуть вызывала болевые ощущения, словно горло изрезали бритвой. Ещё он вроде бы пользовался туалетом, помня об обязанности содержать себя в чистоте. Шатун скосил глаза: дверца туалетной комнатки с одним унитазом была приоткрыта, и на ней висела покосившаяся табличка, на которой, как несложно догадаться, было написано «Туалет». Несложно, только Шатун знал, что это для простачков. Потому что в тайном мире Станции существуют чудесные, восхитительные, открывшиеся ему минуты, когда надпись на дверце могла меняться. О, когда Великая-И-Загадочная Насосная Станция «Комсомольская» просыпалась, в ней менялось многое. И Шатун ждал, боясь упустить этот момент.

Но судя по тому, что он сейчас обо всём этом думает, Станция намерена спать ещё долго. Значит, ему следует подниматься и немного заняться собой.

И действительно: Шатун сразу же почувствовал неимоверную жажду и представил, как приятно плещется вода в канистре, и одновременно ощутил необходимость добраться до туалета, чтобы справить малую нужду. Шатун пошевелился и понял, что не чувствует ног. Ничего, сейчас он немного передохнёт и двинется в путь.

(Он видел, как пятна мёртвого света ползут сквозь туман. Это потому, что ему обещали помочь.

Вспомнил: «блуждающие огни» — так они их называли с… Хордовым, почти его братом. Только это было давно.

А теперь эти хищные огни искали Хардова и тех, кто был с ним. Или это тёмный мираж, химера, одна из тех страшных грёз, о которых его предупреждал Парень Боб. Только это, наверное, тоже было давно.)

«Что ж, Парень Боб, неужели ты больше не придёшь? А ведь ты видишь архангелов. И ты знал обо мне задолго до моего рождения».

Старое диспетчерское кресло из гнутой фанеры, на вид изготовленное только вчера, оказалось жестковатым. Ноги затекли, и горло высохло. И главное, Шатун совершенно не помнил, как в нём оказался. Пот на его коже от тепла работающих электронасосов давно высох, ноги же ощущали сквозивший по полу холод. Но как только он пошевелился, испарина опять выступила на лбу. Его организм бунтовал, активно бунтовал против того, что происходило, когда менялась табличка.

Он, конечно, мог позаботиться о себе. Мог усесться тут, сплести ноги в позу лотоса, отправив себя в то медитативное состояние, когда на него снисходило озарение, что уже не раз бывало и здесь, и в Бункере, и сохранить тем самым гораздо больше физических сил. Но Шатуну уже намекнули: коль скоро приходишь с просьбой, не стоит быть таким уж гордецом. Может быть, позже…

Шатун ждал. Ему обещали помочь.

2

Парень Боб был первым, кто вышел к нему у Станции, когда музыкальная шкатулка, что сварганил блаженный деденёвский мастер, раскрыв свои секреты, неожиданно заработала в «ненормальном» режиме. Нет, не совсем так: вначале был Джимми-бой. Шатун помнит это ощущение, когда все его подозрения насчёт шкатулки словно подтвердились. Она хранила в себе (тайное? детское?) волшебство. Тихое, немножко стыдливое, и хранила в себе внутренний свет, такой же тихий. И здесь безделица, сварганенная блаженным деденёвским чувачком, ожила. Внутренний свет сделал фигурку балерины, да и сам контур шкатулки необычайно яркими. Что-то случилось, Шатун как будто внезапно пробудился после долгого сна. И мир вечерних теней вокруг Станции стал другим. Он… тоже ожил. Станция не спала.

И тогда зазвучала музыка, такая, что у Шатуна навернулись слёзы. Это была гитара, электрическая, и играл на ней либо Бог, либо демон. Так что первым всё же вышел Чёрный человек, Джимми, — это была его гитара. Он появился из сумрака, где его лицо практически сливалось с тенью, словно отделился от стены и поначалу очень напугал Шатуна. Ему никогда прежде не доводилось лицезреть людей с кожей чёрной как смоль. Он, конечно, слышал, что есть Те, о ком не знают, что они таятся в тенях повсюду, но лишь в нескольких необычных местах их можно увидеть самому, но полагал всё это байками.

Сейчас Чёрный человек стоял перед ним, и его гитара была белой, как снег, который снится. Но когда Шатун увидел, с какой скоростью его длинные пальцы забегали по деревянному грифу, отражающему лунный свет («Пожалуй, побыстрее, чем я перезаряжаю револьвер», — мелькнула уважительная мысль), он перестал бояться. Так что вначале вышел Джимми-бой. Но Парень Боб, Борис Борисыч, был первым, кто с Шатуном заговорил. Когда со смесью восхищения, уважения и благоговения, явно признав в нём своего, Шатун наслаждался игрой Чёрного человека. А потом не выдержал и спросил:

— Ты гид?

Этот нелепый вопрос был таким же детским, как и волшебство шкатулки, — парень-то очевидно был музыкантом, — и не выражал ничего, кроме запредельного восторга, но Шатуну показалось, что тот понял, о чём он. Чёрный человек разулыбался, не прекращая игры, но вот его глаза, спрятав белки, снова закатились, а на лице отразилась страсть, будто он занимался любовью с тем, кто по-настоящему дорог, или только что положил на язык слизь червя. А потом Шатун услышал спокойный, даже какой-то умиротворённый и одновременно весёлый голос:

— Нет, он не гид. Он просто неплохо играет на гитаре.

«Не то слово», — подумал Шатун и улыбнулся. Возможно, всё это было наваждением. Возможно, он оказался в центре безумия. Но он узнал этот голос. Шатун сказал:

— Да, играет, поэтому и спросил. Ему открыты тайны, как будто он гид.

— Хочешь, называй это так. — Из тени вышел человек с лицом таким же умиротворённым и весёлым, как и его голос. — У всех свои пути-дорожки. Но Хендрикс вовсе не гид. Правда, доброе слово и кошке приятно. Да, Джимми-бой?

Чёрный человек их не слушал. Или не слышал.

— Он играет, как… я когда-то стрелял, — смутился Шатун. Но вдруг почувствовал, что может говорить откровенные вещи и не выглядеть при этом смешным. — Сердцем. Но я давно разучился. Не то чтобы… Просто это больше не так. Хоть по-прежнему поражу любую мишень. — Шатун помолчал и неожиданно добавил: — Я совсем один.

— Нет. — Возражение было мягким, но в то же время оценивающим. — Если ты пришёл сюда.

«Он сказал „пути-дорожки“? — мелькнуло в голове у Шатуна. — Это то же самое, только другими словами. Значит, можно пройти через туман».

— Я знал, что встречу тебя, — вдруг сказал Шатун.

И сам удивился. Никогда прежде он так не думал. И ещё пять минут назад высмеял бы любого, скажи ему про это. Но Шатун не врал. Сейчас он оказался здесь, где Чёрный человек играл, наверное, лучший в мире блюз, а Борис Гребенщиков с ним разговаривал. Здесь, где перед ним были музыканты, жившие давным-давно, великие тени прошлого, великие фрики, создавшие всю эту восхитительную музыку.

И как только это случилось, стало возможным, всё произошло так быстро, что последовательность мыслей выстроилась в другую смысловую цепочку, и в ней заявление Шатуна было правдой.

О, ещё какой правдой! Поэтому сейчас музыкальная шкатулка, его безделица, заиграла другую песню. Ту, про которую Шатун всегда догадывался… И балерина с явным удовольствием танцевала, как будто подтверждая его правоту. Шатун вроде как обмяк. Борис Гребенщиков, Парень Боб, — почему-то Шатун так его прозвал, словно это делало их ближе, — пел о том, кто пройдёт сквозь туман. О том, кто грядёт, пройдя сквозь туман.

Среди его старых записей, которые до появления шкатулки Шатун проигрывал на своём музыкальном центре «Bang & Olufsen», не было ни одной ненужной. Шатун вообще не окружал себя ненужными вещами, их количество ровно соответствовало их необходимости.

Эта песня, которую Парень Боб записал на пластинку где-то в начале века, годах в десятых, не очень задолго до того, как Мир, где существовала возможность записывать пластинки, сам закончил своё существование, называлась «Тайный Узбек». Шатун её слушал в одиночестве, то мрачнея, то, наоборот, с тайными слезами восхищения на глазах; она его волновала, пока он не понял кое-что.