Канал имени Москвы - Аноним

Эта песня, которую Парень Боб записал на пластинку где-то в начале века, годах в десятых, не очень задолго до того, как Мир, где существовала возможность записывать пластинки, сам закончил своё существование, называлась «Тайный Узбек». Шатун её слушал в одиночестве, то мрачнея, то, наоборот, с тайными слезами восхищения на глазах; она его волновала, пока он не понял кое-что.

— Вот оно как, — тогда хрипло прошептал Шатун. — Ты угадал.

«Тайный Узбек». Он не знал, что это значит. Особенно что может подразумевать второе слово. Но он знал, что это про него. Про того, кому суждено пройти сквозь туман. Парень Боб так об этом и говорил: сообщите всем, разнесите весть, что Тайный Узбек уже здесь.

Вот оно как. Борис Борисович Гребенщиков, Парень Боб, знал о Шатуне задолго до его рождения.

Да и вся пластинка называлась «Архангельск». Совпадений быть не могло.

— Да брось ты, Шатун, — сказал ему как-то Колюня-Волнорез. — Это просто город был такой, Архангельск, где-то далеко на Севере. Мне бабка говорила.

— Точно, — улыбнулся Шатун. — Был. И есть. Это город архангелов. Где-то за северным ветром. Парень Боб видел ангелов. И этот город, Архангельск, единственное место, куда стоит стремиться. Понял?

— Нет, — с восторгом сказал верный Колюня-Волнорез. — Но слушать тебя, Шатун, — самое моё любимое занятие.

— А также смачно сплёвывать. — Шатун ухмыльнулся. И, снова подумав, что совпадений быть не могло, добавил: — Это то самое место, где непременно окажешься, если пройти сквозь туман.

Сейчас Шатун стоял и смотрел на того, кто видел архангелов и знал о нём задолго до его рождения.

— Что ж, ожидаемая встреча вдвойне приятна, — сказал ему Борис Борисыч.

От него, наверное, должен был исходить холод, но Шатун этого не чувствовал. Напротив, было что-то обнадёживающее, подталкивающее к интересной беседе.

Да и Джими-бой разулыбался, почему-то теребя цветные ленточки в своих волосах; и там, в сумрачных тенях, Шатун различил ещё несколько знакомых лиц. Он их видел… на старых пластинках. Некоторое время назад такое положение дел его бы изрядно напугало, сейчас он лишь мысленно повторил: «Совпадений быть не могло». И тогда Шатун решил спросить Парня Боба. Он почему-то знал, что они с ним да ещё с Чёрным Хендриксом станут поближе остальных:

— Скажи, ты ведь давно умер?

— Конечно, — улыбнулся Борис Гребенщиков. — Можно так сказать.

— Значит, ты мне кажешься? — Он бросил взгляд на Джимми-боя и тех, кто таился в тенях. — Вы все только представляетесь мне?

— Не в большей мере, чем тогда, когда мы были живы.

С тех пор они начали выходить к нему из теней, что окутывали Станцию, и для Шатуна это место стало самым «живым» на канале, и балерина танцевала блюз. У неё не всегда получалось, некоторые музыкальные фразы сбивали её, повергали в смятение. Шатун прекрасно помнил, как поникла балерина, когда Чёрный Хендрикс чуть утяжелил свой гитарный риф, а когда к нему присоединились ребята из Led Zeppelin, Шатуну даже показалось, что, не успевая, она топнула ногой, словно ей надо было отдышаться, и всё равно продолжила танец.

И тогда Шатун подумал: интересно, что она танцевала в глазах блаженного деденёвского чувачка, сварганившего эту безделицу, какая музыка звучала в его голове? Чайковский? Не иначе. И вообще, балерины танцуют блюз? Те, которые в пачках и классической третьей позиции? Вряд ли. Но они могут меняться. Так же, как и надпись на дверце туалета.

А в другой раз он поначалу задался ещё более пугающим вопросом. Тогда Станция не просто была активной, не просто проснулась. Она выглядела новее, чем тот глянцевый листок с рекламой, что Раз-Два-Сникерс хранила у сердца, — Шатуну было ведомо и это, он полагал, что листок сохранился с тех самых пор, когда Парень Боб спел впервые про Тайного Узбека и про город, где живут архангелы, — можно сказать, что вечеринка шла полным ходом. Безупречно-сутуловатый чувачок Том, — Шатун запамятовал, как его по батюшке, но фамилию он носил Вэйтс, — спел Blue Valentine, и Шатун плакал. Здесь среди друзей он мог позволить себе слёзы.

Старец Мамонов Пётр, а по батюшке Николаевич, был забавен, он чем-то напоминал Шатуна, шёл от убийц (пути-дорожки?) к праведному свету по ту сторону тумана. Но много говорить не хотел, словно слова его были тёмными якорями, забрасываемыми назад, поэтому он просто шутил. А вот про Сида Баррета Парень Боб сказал, что чувачку было суждено поменять всю современную музыку и даже не понять этого: он помер раньше, чем это произошло. Вот как иногда случается, если взять фальшстарт. Был похожий на обезьяну-демона Мик Джаггер, и Борис Борисыч шепнул Шатуну, что таков же и его талант.

Да, вечеринка выдалась славная: Королева-блудница исполнила «Жизнь в розовом цвете», и ей подпел ещё один Чёрный человек, — Шатун с удивлением обнаружил, что эти люди, похожие на ночных демонов, неплохо разбирались в музыке, — трубач Сэчмо. Вечеринка собрала всех тех, кто когда-либо в своей жизни пел блюз.

«Я на полном позитиве», — думал Шатун, подпевая вместе со всеми.

Чувствовал он себя превосходно, право, как среди своих, и мысль, которая на него накатила, не являлась внезапным ушатом холодной воды, не была срочным требованием идентификации и обозначения границ. Никакой тревоги. Просто Шатун снова задался вопросом: видит ли он всех их на самом деле? Всё это на самом деле, или с ним происходит что-то подобное тому, когда находишься «под слизью червя»? С другой стороны, какая разница…

— Нет, это неверно! — вдруг сказал ему Парень Боб. Он смотрел прямо на него. — Есть места, куда нельзя вламываться. Ты должен сам прийти. Чёрный ход годится не для всего, порой может быть опасен.

Шатун сконфузился. Бросил мельком взгляд на дверцу туалета, потом снова посмотрел на Бориса Борисыча.

— Но ведь слизь червя не просто… — начал было Шатун.

— Совершенно верно, «не просто», — улыбнулся Парень Боб. — Когда ты уже сам пришёл. Когда созрел, вроде яблочка, и находишься в таком месте, она «не просто».

Шатун его понял. Его устроил такой ответ. Совпадения действительно не было.

Всё же он подумал, стоит ли ему говорить об одной особенности, на которую он давно обратил внимание, или тот сам в курсе. О дверце туалета. Точнее, о табличке. Вот и сейчас её контуры дрожали, плыли перед глазами, словно надпись пыталась измениться, только ей никак не удавалось достичь стабильного состояния.

Шатун был уверен, что в какой-то момент там появилась «Жизнь в розовом цвете». Они все приходили оттуда, из-за этой дверцы? Или… нет? И вдруг на какое-то мгновение Шатуну показалось, что в плывущем контуре он различил два слова: «Кая Везд». Шатун похлопал веками, тряхнул головой. Протёр глаза.

Нет, просто показалось. Надпись была другой.

«Тайный Узбек».

«Просто показалось, — подумал Шатун. — Похожие созвучия».

И почувствовал, как у него стало пересыхать во рту. Он смотрел на дверцу туалета и вдруг понял, что там может находиться.

(есть места, куда нельзя вламываться)

«Так вот о чём ты, Парень Боб».

И опять совпадений не было. С того момента, как Шатун попал под взгляд Второго, как мёртвый свет опалил его нутро, оставив там тлеющую искру, он чувствовал, что это место должно где-то существовать. Без шкатулки, без Станции, без тлеющей искры оно бы никогда не открылось ему. Возможно, он его сам создал, Шатун этого не знал. Он знал другое.

Это был чёрный ход.

И тогда вся музыка вдруг стихла, и умолкли голоса. Вечеринка закончилась. Словно Станция внезапно заснула. Но перед этим он совершенно отчётливо услышал голос Парня Боба:

— Не ходи туда.

3

Шатун снова пошевелился. Пора было вставать, покинуть диспетчерское кресло. Интересно, как много воды осталось в канистре? Сначала попить, а потом добраться до туалета.

Шатун попытался подняться и чуть не рухнул на пол, чуть не провалился сквозь собственные ноги, словно их не было. Затекли — не то слово. Пришлось ему ухватиться за спинку кресла и грузно навалиться на диспетчерский пульт, где стояла его шкатулка с поникшей теперь балериной. Она будто выцвела, потеряла яркость, да и всё вокруг выглядело старым, заброшенным, унылым.

Когда он только пришёл сюда? Видимо, несколько дней всё-таки миновало, Станция не спала. Он это понял сразу, едва только взглянув на неё. Да и по беспокойному поведению своих людей, даже Фомы, который был убеждён, что невосприимчив к подобным вещам, но при этом старался не поворачиваться к Станции спиной, Шатун заключил, что вечеринка начинается. Кстати, за эти его штучки, упрямое отрицание очевидных вещей, Фому и прозвали «неверующим». Фома знал, что босса нельзя беспокоить, пока он в Станции, но всё же решился повторить: