Дело Кольцова - Виктор Фрадкин

Я не хотел идти на похороны, ужас как было жарко, длинный путь на кладбище, пешком, усталость… Михаил пришел в гостиницу, умолял, настаивал… „Горький так хотел вас увидеть!“ Обещал, что мы будем шагать сейчас же вслед за правительством… „Горький так бы этого хотел“… Наконец мы уступили…»

Вечером 20 июня состоялись торжественные похороны Горького и траурный митинг. Андре Жид вместе с сопровождавшим его Михаилом Кольцовым находились на одной из трибун Красной площади. Неожиданно к Кольцову подошел сотрудник НКВД и попросил его подняться на мавзолей. Оказалось, что с ним хочет говорить сам Сталин. Кольцов пересказал эту беседу своему брату:

— Товарищ Кольцов, а что, этот самый Андре Жид пользуется там, на Западе, большим авторитетом?

— Да, товарищ Сталин, пользуется большим авторитетом.

Сталин скептически посмотрел на Кольцова и произнес:

— Ну, дай боже. Дай боже.

На этом беседа была окончена.

Михаил Кольцов, как председатель иностранной комиссии Союза писателей, принимал и сопровождал Жида во время его пребывания в Москве. Как всегда, устраивались встречи с писателями, представителями творческой интеллигенции, рабочими, детьми. В общем, всевозможные показушные мероприятия, банкеты. И естественно, старались скрыть все негативное и по возможности избежать встреч и бесед с людьми, с точки зрения власти, ненадежными. Сам Андре Жид вспоминал:

«…На другой день после нашего прибытия в Москву ко мне явился с визитом Бухарин. Он был еще очень популярен. Однако незаметно надвигалась уже опала, и Пьер Эрбар, пытавшийся опубликовать в своем журнале его замечательную статью, столкнулся с сильным сопротивлением. Все это надо было знать, но я узнал только позже. Бухарин пришел один, но не успел он переступить порог роскошного номера, предоставленного мне в „Метрополе“, как вслед за ним проник человек, назвавшийся журналистом, и, вмешиваясь в нашу беседу с Бухариным, сделал ее попросту невозможной. Бухарин почти тотчас поднялся, я проводил его в прихожую, и там он сказал, что надеется снова со мной увидеться.

Спустя три дня я встретился с ним на похоронах Горького — или даже, точнее, за день до похорон, когда живая очередь двигалась мимо украшенного цветами монументального катафалка, на котором покоился гроб с телом Горького. В соседнем, гораздо меньшем по размерам зале собрались различные „ответственные лица“, включая Димитрова, с которым я еще не был знаком и которого я подошел поприветствовать. Рядом с ним был Бухарин. Когда я отошел от Димитрова, он взял меня под руку и, наклонясь ко мне, спросил:

— Могу я к вам через час зайти в „Метрополь“?

Пьер Эрбар, сопровождавший меня и все слышавший, понизив голос, сказал мне так:

— Готов держать пари, что ему это не удастся.

И в самом деле, Кольцов, видевший, как Бухарин подходил ко мне, тотчас отвел его в сторону. Я не знаю, что он мог ему сказать, но, пока я был в Москве, я Бухарина больше не видел.

Без этой реплики я бы ничего не понял. Я подумал бы о забывчивости, необязательности, подумал бы, что Бухарину в конце концов не столь важно было меня увидеть, но я никогда не подумал бы, что он не мог.

Обед, назначенный на 8 часов, начался в половине девятого. В 9. 15 еще не покончили с закусками. (Мы — Эрбар, Даби, Кольцов и я — купались в парке культуры, сильно проголодались.) Съел несколько пирожков. Открываю встречу в доме отдыха. В 9. 30 приносят овощной суп с большими кусками курицы, объявляют запеченные в тесте креветки, к ним добавляются запеченные грибы, затем рыба, различное жаркое и овощи. Я ухожу, чтобы собрать чемодан, успеть написать несколько строк в „Правду“ по поводу событий дня. Возвращаюсь как раз вовремя — чтобы заглотать большую порцию мороженого. Я не только испытываю отвращение к этому обжорству, я его осуждаю. (Нужно объясниться с Кольцовым.) Оно не только абсурдно, оно аморально, антисоциально.

…Обычно любезный, Кольцов кажется особенно откровенным. Я хорошо знаю, что он не скажет ничего лишнего, но он говорит со мной таким образом, чтобы я мог почувствовать себя польщенным его доверием. Демонстрируя доверительность, он начинает:

— Вы не представляете, с какими новыми и необычными проблемами нам приходится сталкиваться на каждом шагу и которые мы вынуждены решать. Представьте себе, наши лучшие рабочие-стахановцы в массовом порядке бегут с заводов.

— И как вы это объясняете?

— Ну, это просто. Они получают такую громадную зарплату, что не могут ее потратить, даже если бы захотели, на нее пока еще мало что можно купить. Вот в этом и заключена для нас большая проблема. Дело в том, что люди откладывают деньги, и, когда у них накопится несколько тысяч рублей, они компаниями отправляются роскошно отдыхать на нашу Ривьеру. И мы не можем их удержать. Поскольку это лучшие рабочие, они знают, что их всегда примут обратно. Через месяц-другой — как только кончатся деньги — они возвращаются. Администрация вынуждена их принимать, потому что без них не обойтись.

— Это представляет сложности для вас? Много таких людей?

— Тысячи. Учтите, каждый рабочий имеет право на оплачиваемый отпуск. Отпуск предоставляется в определенное время, не всем сразу — завод должен работать. Но в этом случае все по-другому. Они сами платят за все, отпуск берут за свой счет, когда им вздумается, и все сразу.

Он улыбается. Я про себя думаю: если бы дело было серьезным, он так бы не говорил. Все это делается скорее для того, чтобы подчеркнуть, дать повод оценить недавнюю изобретательность Сталина. Не он ли недавно одобрил женское кокетство, призвал вернуться к модной одежде и украшениям: „Давайте, товарищи, заботьтесь о ваших женах! Дарите им цветы, не жалейте для них денег!“»

Вышеприведенные тексты взяты из книги Андре Жида «Возвращение в СССР», которую он написал после своего визита в Советский Союз. И если раньше, в 1932 году в статье «Страницы из дневника», опубликованной в журнале «Nouvelle Revue Francais», Андре Жид писал о Советском Союзе: «Я всем сердцем с вами», то после поездки в его книге мы читаем уже совершенно иное: «…Возвращаюсь к москвичам. Иностранца поражает их полная невозмутимость. Сказать „лень“ — это было бы, конечно, слишком… „Стахановское движение“ было замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки (когда-то для этой цели был кнут). В стране, где рабочие привыкли работать, „стахановское движение“ было бы не нужным. Но здесь, оставленные без присмотра, они тотчас же расслабляются. И кажется чудом, что, несмотря на это, дело идет. Чего это стоит руководителям, никто не знает. Чтобы представить себе масштабы этих усилий, надо иметь в виду врожденную малую „производительность“ русского человека.