Дело Кольцова - Виктор Фрадкин

На одном из заводов, который прекрасно работает (я в этом ничего не понимаю, восхищаюсь же машинами потому, что вообще к ним отношусь с доверием; но мне ничто не мешает приходить в восторг от столовой, рабочего клуба, их жилища — от всего, что создано для их блага, их просвещения, их отдыха), мне представляют стахановца, громадный портрет которого висит на стене. Ему удалось, говорят мне, выполнить за пять часов работу, на которую требуется восемь дней (а может быть, наоборот; за восемь часов — пятидневную норму, я уже теперь не помню). Осмеливаюсь спросить, не означает ли это, что на пятичасовую работу сначала планировалось восемь дней. Но вопрос мой был встречен сдержанно, предпочли на него не отвечать.

Тогда я рассказал о том, как группа французских шахтеров, путешествующая по СССР, по-товарищески заменила на одной из шахт бригаду советских шахтеров и без напряжения, не подозревая даже об этом, выполнила стахановскую норму.

…В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Впрочем, сознание людей сформировано таким образом, что этот конформизм им не в тягость, он для них естественен, они его не ощущают и не думают, что к этому могло бы примешиваться лицемерие. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался. Каждое утро „Правда“ им сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить. И нехорошо не подчиняться общему правилу. Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу. Не то чтобы он буквально следовал каждому указанию, но в силу обстоятельств отличаться от других он просто не может. Надо иметь в виду также, что подобное сознание начинает формироваться с самого раннего детства… Отсюда странное поведение, которое тебя, иностранца, иногда удивляет, отсюда способность находить радости, которые удивляют тебя еще больше. Тебе жаль тех, кто часами стоит в очереди, — они же считают это нормальным. Хлеб, овощи, фрукты кажутся тебе плохими — но другого ничего нет. Ткани, вещи, которые ты видишь, кажутся тебе безобразными — но выбирать не из чего. Поскольку сравнивать совершенно не с чем — разве что с проклятым прошлым, — ты с радостью берешь то, что тебе дают. Самое главное при этом — убедить людей, что они счастливы настолько, насколько можно быть счастливым в ожидании лучшего, убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надежно перекрыв любую связь с внешним миром (я имею в виду — с заграницей). Потому-то при равных условиях жизни или даже гораздо более худших русский рабочий считает себя счастливым, он и на самом деле более счастлив, намного более счастлив, чем французский рабочий. Его счастье — в его надежде, в его вере, в его неведении.

Отличный способ продвижения — это донос. Это обеспечивает вам хорошие отношения с полицией, которая тотчас начинает вам покровительствовать, одновременно используя вас. Потому что для человека, однажды вступившего на этот путь, ни честь, ни дружба не имеют значения: надо продолжать. Впрочем, вступить нетрудно. И доносчик в безопасности.

Когда партийная газета во Франции хочет кого-нибудь дискредитировать по политическим соображениям, подобную грязную работу она поручает врагу этого человека. В СССР — самому близкому другу. И не просят — требуют. Лучший разнос — тот, который подкреплен предательством. Важно, чтобы друг отмежевался от человека, которого собираются погубить, и чтобы он представил доказательства. (На Зиновьева, Каменева и Смирнова натравили их бывших друзей — Радека и Пятакова. Важно было их обесчестить сначала, прежде чем потом тоже расстрелять.) Не совершить подлости и предательства — значит погибнуть самому вместе со спасаемым другом.

Результат — тотальная подозрительность. Невинный детский лепет может вас погубить, в присутствии детей становятся опасными разговоры. Каждый следит за другими, за собой и подвергается слежке. Никакой непринужденности, свободного разговора — разве что в постели с собственной женой, если вы в ней уверены. X. шутил, что этим можно объяснить увеличение числа браков. Внебрачные отношения не обеспечивают такой безопасности. Подумайте только: людей арестовывают за разговоры десятилетней давности! И естественной становится потребность найти дома успокоение от этого ежедневного непрерывного гнета.

Лучший способ уберечься от доноса — донести самому. Впрочем, люди, ставшие свидетелями крамольных разговоров и не донесшие, подвергаются высылке и тюремному заключению. Доносительство возведено в ранг гражданской добродетели. К нему приобщаются с самого раннего возраста, ребенок, который „сообщает“, поощряется. Чтобы быть допущенным в Болшево — этот образцово-показательный рай, — недостаточно быть раскаявшимся бандитом, для этого надо еще „выдать“ сообщников. Вознаграждение за донос — одно из средств ведения следствия в ГПУ».

Надо отдать должное Жиду, что, несмотря на постоянную «дымовую завесу», которую постарались организовать принимавшие его в СССР люди, в том числе и Кольцов (показательные колхозы, ударные стройки, образцовые детские сады и т. д.), он смог разглядеть все, что от него пытались скрыть. Вполне естественно, что после выхода в свет книги «Возвращение в СССР» имя Андре Жида в Советском Союзе упоминалось только с эпитетами «враг социализма», «ренегат», «пасквилянт», «троцкист». Кольцов, еще не прочитавший книги Андре Жида и не придававший ее выходу в свет особого значения, довольно добродушно пишет об этом событии в своем «Испанском дневнике». Тогда он еще, естественно, не знал, что визит Жида в Советский Союз и книгу «Возвращение в СССР» «повесят» на него, Кольцова, как на председателя Иностранной комиссии Союза советских писателей. Кстати, несколько слов об этой пресловутой Иностранной комиссии. Председательские функции были достаточно хлопотными, и можно только подивиться, как при всей его разносторонней занятости Кольцов находил время организовывать по решениям Политбюро ЦК ВКП(б) визиты в СССР видных иностранных писателей, как это было с Андре Жидом. Тем более что Инкомиссия должна была заниматься и другими, прозаическими, вопросами. Со следующим письмом Кольцов обратился к А. Н. Толстому.

Дорогой Алексей Николаевич!

К Союзу Советских Писателей СССР обратился из заграницы ряд немецких писателей-эмигрантов с просьбой оказать материальную помощь особо нуждающимся из них.

Немецкие писатели-эмигранты (за исключением очень немногих) живут в исключительно тяжелых условиях, многие из них голодают и от истощения совершенно не могут заниматься литературным трудом.