Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

— Ах вот как, — сказал Конрад. — Так вот до чего дошло дело.

— Да, — сказала я и почувствовала облегчение, хотя мне хотелось плакать. Ведь я только что подтвердила, что моя семейная жизнь закончилась.

— До сих пор я все еще надеялся, что ты вернешься ко мне, — сказал Конрад.

Я молчала.

— Думаю, что так дальше продолжаться не может, — сказал он.

Конрад не глядел на меня, чтобы не показывать, как он уязвлен.

— Да, — подтвердила я, — так дальше продолжаться не может.

Опустившийся мужчина повернулся в нашу сторону.

— А вы не хотите рюмочку? — спросил он Конрада, едва ворочая языком, и указал на свою только что вновь наполненную рюмку.

— Спасибо, — отказался было Конрад, но потом передумал и сказал:

— Да, собственно, почему бы и нет?

— Тогда вам придется подойти сюда, — сказал пьяница.

Конрад встал и пошел к нему. Пьяница по-приятельски похлопал своего гостя по плечу и перестал обращать на него внимание. Конрад не спешил. Когда он допил, то вернулся ко мне.

— Почему я должен был узнать об этом здесь? — спросил он.

— Видимо, это подходящее место, — ответила я зло.

— Я думал, что борюсь за тебя, — тихо сказал Конрад, — но я боролся негодными средствами.

— Разумеется, — ответила я. — Попытка навредить Бенедикту Лётцу была самым верным способом потерять меня.

— Ты говорила мне в Цюрихе, что считаешь меня честным и корректным, что бы ни случилось. Поверь мне, Кристина, я никак не навредил Бенедикту.

Я защищалась от Конрада. Защищалась от своей нечистой совести, своей жалости, от неумолимости совместно прожитых лет, от остатков нежеланных, но неистребимых чувств, от беспорядка в собственной голове и в собственной душе, от хороших воспоминаний и минут близости, от человека, который еще стоял передо мной, который должен был стать чужим, потому что мне так было нужно.

— Даже если и не навредил, то хотел навредить, — сказала я зло.

— Однажды ты испугалась, — сказал Конрад и встал, — ты сказала мне тогда, что тебя затягивает в туннель. Я не хочу, чтобы ты исчезла в туннеле, Кристина.

— Я уже почти прошла его, — ответила я, глубоко вздохнув, и откинула голову. — Я уже вижу свет в другом конце.

Когда Бенедикт пришел ко мне перед моим разговором с Конрадом, то попытался все объяснить. Он сказал, что не мог поступить иначе, он должен был уйти от Чапеков, хотя никогда раньше не думал, что такое случится. Они дали ему приют, он с удовольствием жил у Руди и его отца. И всегда будет им благодарен. Просто многое так совпало, большей частью по его вине, наверное, не стоило ему уходить тайком.

Я запомнила мельчайшие подробности того дня. Когда он начался, я была уверена, что проведу его одна. Руди работал сверхурочно и поэтому против своего обыкновения собирался заглянуть ко мне только в конце недели. Я встала как всегда поздно и долго мешкала, прежде чем без особого удовольствия усесться за рисование. Я не знала, какой мотив выбрать, смешивала краски, сосредоточенно глядела перед собой, потом стала рассматривать из открытого окна дерево во дворе. Это был каштан, сейчас, в конце мая, он уже отцветал. Закрыв глаза, я пыталась вслепую изобразить на бумаге цветки каштана. В результате получился хаос. Я пошла в душ. Долго мылась, даже намочила волосы, чего совершенно не собиралась делать. Мокрая, я подбежала к зеркалу, чтобы вытереться. Я с удовольствием занимаюсь своим телом, ведь только когда я постоянно контролирую его, довольна им, то могу любить его. Я понимаю, что если не буду уделять ему внимания, оно изменится к худшему. Пока я довольна. Правда, я худая, но совсем недурно сложена. Внезапно я задала себе вопрос: «К чему все это?» — и кое-как оделась. Накрутила волосы на большие бигуди, а сверху прикрыла чалмой из полотенца. Зная, что нужно что-нибудь поесть, принялась без всякого желания болтать ложкой в йогурте. «В Африке в одной-единственной провинции несколько тысяч людей умерло от голода вследствие засухи. Для чего же я существую? — думала я. — Может быть, мне стоило бы купить себе волнистого попугайчика?» Мне совершенно не хотелось доедать йогурт. Я отодвинула мольберт и высунулась из окна. Во дворе играли дети. Среди них маленькая девочка с красным бантом в волосах. Маленькие девочки теперь редко носят банты. Я подумала, что если бы у меня была маленькая девочка, я бы тоже завязывала ей бант. Я закрыла окно.

Когда раздается звонок в дверь, я лежу в постели. В одежде, бигудях и с полотенцем на голове. Мне не пришло в голову ничего другого, как улечься в кровать. Я лениво встаю, ведь это может быть лишь кто-то, не представляющий для меня никакого интереса.

— Да иду же, иду, — говорю я раздраженно, вялой рысцой направляясь к двери.

Потом я стою у порога моей единственной комнаты, а он стоит за порогом, я прислоняюсь к двери, смотрю на него и не могу говорить, я совсем забыла о своем комичном облачении; он тоже глядит на меня, потом смотрит вниз, на свой полотняный мешок, и носком ноги подталкивает его в сторону комнаты. Я делаю шаг назад, но этого оказывается недостаточно, я все-таки мешаю ему, он не входит, медлит.

— Ну же, — говорю я, — пожалуйста.

В этот момент я не могу выговорить его имя, я боюсь, что если произнесу его, все разрушится, он исчезнет, а на его месте окажется кто-то другой. Теперь он наконец входит в квартиру, посторонившись, я даю ему пройти, я еще боюсь его близости. Мне хочется продлить ощущение нереальности происходящего, чтобы реальность не отняла его у меня. Он беспомощно стоит посреди комнаты, так же, как и я, не в силах справиться с возникшей ситуацией. Чтобы хоть что-то делать, я хватаюсь за полотенце на моей голове, слабый узел развязывается, полотенце падает на пол. У меня на голове торчат красные, голубые и желтые пластмассовые бигуди.

— Ты изменилась, — говорит Бенедикт.

Его слова все расставляют на свои места, чувство реальности возвращается, чудо остается. Я делаю шаг в его сторону, он берет мои руки в свои, тянет меня к себе, я не сопротивляюсь, и все же проходит бесконечно много времени, прежде чем я оказываюсь совсем рядом с ним. Мы смотрим друг на друга и начинаем смеяться. Когда он обнимает меня, я все еще смеюсь, но теперь уже тихо, уткнувшись в его плечо, а потом целую ткань его рубашки и никак не могу остановиться, пока он не приподнимает мою голову за подбородок, и я не чувствую на своих губах легкое прикосновение его пересохших губ.

Я показываю, куда он может положить свои вещи, у него их немного. Выясняю, не хочет ли он вымыть руки, не голоден ли. Никаких других вопросов я не задаю. Потом мы сидим за маленьким столом, я наспех вытащила из волос бигуди, влажные пряди спадают мне на шею. Ботинки Бенедикта в пыли, он замечает мой взгляд и говорит, что долго бродил по улицам, хотя он с самого начала знал, что пойдет ко мне, но тянул, пока усталость не вынудила его сдаться.

— Вот и опять начались мои странствия, — сказал он с налетом горечи, и я ответила:

— Ты можешь остаться здесь, или я отправлюсь странствовать дальше вместе с тобой.

Бенедикт рассказывает, почему решение покинуть Чапеков, которое он давно и мучительно обдумывал, было принято им в одночасье.

С тех пор, как Венцель узнал, что Бенедикт не только сказался больным, но и вскоре после этого уволился с работы, с ним не стало никакого сладу. Когда Бенедикт заговаривал с ним, он не отвечал или просто уходил с веранды. В конце концов Руди заявил, что при такой совместной жизни совершенно невозможно расслабиться, и это все по вине Бенедикта. После таких слов Бенедикт совсем замкнулся, днем он слонялся где-то, а вечерами сидел в мансарде. Показываться на веранде он избегал. С Руди говорил только, если избежать разговора было невозможно, даже когда тот смягчился в свойственной ему ворчливо-покровительственной манере.

Потом разразился жуткий скандал между отцом и сыном, самая настоящая гроза с громом и молниями. Руди, занятый своими мыслями, накормив кроликов, оставил дверь одной из клеток открытой. Что-то по-прежнему указывало на присутствие куницы, хотя сама она была неуловима, как призрак, который появлялся и исчезал, как знамение зла, неожиданно поселившегося в деревянном доме Чапеков. На следующее утро один из кроликов исчез, к счастью, это был не Якоб, остававшийся на веранде. Ни следа, ни разбойника, ни жертвы. Венцель утверждал, что кролика утащила куница, хотя с таким же успехом он мог улизнуть через открытую дверь и убежать на свободу. Стены не могли заглушить криков Венцеля и громкой, но слабо аргументированной защитительной речи Руди. Бенедикт услышал, как Венцель упомянул имя Кристины, потом Руди, хлопнув дверью, выскочил на улицу, а Венцель закричал ему вслед:

— Если бы ты не привел к нам Бенедикта, нас миновали бы многие неприятности.

— Эти слова сильно задели меня, — говорит Бенедикт, — ты же знаешь, я привязан к Венцелю, он для меня всегда много значил.