Тайны серебряного века - Анатолий Терещенко

— Ну, каков я? — спросил Есенин.

— Забурел ты, парень, вот и все, что могу сказать, — заметил Коненков.

— Забуреешь. Там кругом мразь и смердяковщина. Да я чуть было не повесился там. Удрал от Дуньки и потому счастлив, — счастлив, что снова в Москве, что вижу тебя, что дышу нашим воздухом. Ах, как хочется в деревню, где легко и много пишется…

Потом он мотнул золотогривой головой, взглянул в окно и вдруг с грустинкой продекламировал:

И мне в окошко постучалСентябрь багряной веткой ивы,Чтоб я готов был и встречалЕго приход неторопливый…

— Я понимаю, Сережа, тебя, но ты мне все же скажи откровенно, что такое Америка, какова она? — настойчиво спросил скульптор.

— Америка, Америка — это ужасное, скажу прямо и честно, царство мещанства. Да, я вернулся не тем. Америка — это самая ужасная дрянь…

Хотя потом в очерке «Железный Миргород» в том же году он напишет об Америке совсем по-другому, намного мягче:

«Перед Америкой мне Европа показалась старинной усадьбой… Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение… Европа курит и бросает, Америка подбирает окурки, но из этих окурков растет что-то грандиозное».

Мимо грациозно, уже в который раз, прошествовала супруга Коненкова. Есенин посмотрел ей вслед и выкрикнул рифмой: «Ах, Маргоша, ох, Маргоша, как же ты, душа, хорóша!»

Эта красивая и стройная женщина работала не столько хозяйкой дома, сколько моделью своего супруга. Кстати, она была натурщицей самого лучшего произведения Коненкова — «Обнаженная фигура в рост».

В заграничную поездку, задуманную и пробитую через правительственные инстанции художниками новой России еще в 1921 году, был приглашен в качестве члена Комитета выставки русского искусства в Новом Свете и Сергей Тимофеевич Коненков. Но его задержка объяснялась желанием выехать вместе с женой, знающей английский язык, а отсюда и длительностью оформления выездных документов и получения виз. Большую помощь в совместном выезде в Америку оказал Коненкову нарком просвещения Луначарский.

Выставка уже функционировала, а Коненковых все не было и не было в Америке. Оттуда стали приходить нехорошие вести относительно состояния деревянных работ скульптора.

Так, И. Э. Грабарь писал своей жене из Нью-Йорка:

«Коненкова все нет и нет, а вся его деревянная скульптура растрескалась до невозможности. Скандал. Она не выдержала морского путешествия и сухого нью-йоркского климата… Без Коненкова нельзя их штопать».

По пути в Америку он по выездным делам короткое время находится в Риге, и зимой 1924 года оказывается в Париже, где посещает музей Огюста Родена.

Сопровождает его Виктория Петровна Кончаловская (1883–1958) — филолог, преподаватель французского университета Сорбонны, сестра знаменитого русского художника и друга Коненкова.

Он находит в Родене свое сходство, а именно пластики «снятой с движения», пластики «естественного жеста». Оказалось, как и он, Роден рисовал и лепил натурщиков не позирующих и сидящих обездвиженными, а расхаживающих у него в мастерской.

«Да, недаром меня назвали русским Роденом, — сам себе хвастался Коненков. — Как много общего у нас с ним. Не одинаковы только условия работы. Ему Париж дал эту роскошную мастерскую, а у меня на Пресне она с буржуйкой и продуваемая всеми ветрами насквозь окнами и дверями».

Для Сергея Тимофеевича все будет впереди. Москва по заслугам оценит его после возвращения на Родину — подарит лучшую творческую обитель.

А пока из Парижа они переезжают на северо-запад Франции в морской порт Шербур и после соответствующего карантина, продолжавшегося трое неприятных ожиданиями суток, по трапу поднимаются на гигантский по тем временам океанский лайнер «Олимпик». Дорога в Америку через загадочную Атлантику началась. Он на пике спокойствия и радости — рядом любимая женщина, натурщица и переводчик. Семейная пара наслаждается друг другом, палубными променадами и великим, как время, океаном.

По прибытии в Нью-Йорк Сергей Тимофеевич быстро реставрирует свои изувеченные морской сыростью деревянные скульптуры. В Америке они встречают очень много русских.

— О боже, да здесь все русское решительно в моде. Сколько знакомых и известных артистов и художников! — восклицает Коненков.

На гигантском вернисаже Россию представляют более 100 художников — цвет российского изобразительного искусства. Здесь волей-неволей у четы Коненковых, как и у других мастеров резца и кисти, постепенно зарождалась мысль, что творчество — это деньги, а деньги — вездеход.

Главная цель организаторов выставки — картины и скульптуры к услугам толстосумов из числа бизнесменов и богатых коллекционеров. Выбирайте, покупайте — оптом и в розницу! Многие художники были оценены по достоинству и возвратились в Советскую Россию с деньгами, а те, кто задержался, тоже не остались внакладе.

И вот уже думы о том, что творится на Родине, отходят на второй план. И не случайно — он от друзей и знакомых получает сведения, что в Москве стали появляться на него пасквили. Его обвиняют в формализме, а творчество «русского Родена» постепенно забывается. Газеты и журналы скоро о Коненкове замолчали.

Он узнает, что такой же критике подвергается и его друг Сергей Есенин. В 1927 году секция литературы и искусства издательства Коммунистической академии выпускает сборник статей под названием «Упадочное настроение среди молодежи. Есенинщина». В этом сборнике многие литераторы ополчились на поэта. Так, литературовед В. М. Фриче подверг суровой критике одну комсомолку, которая взяла под защиту творчество российского поэта:

«Есенина больше нет; осталась его поэзия, и только о его поэзии можно говорить. Но и о поэзии его… мы не можем и не должны говорить с художественной стороны…

Вся жизнь, все творчество Есенина есть «творческий разлад». И вместо того чтобы бороться с этим «разладом» в самом себе, чтобы постараться изгнать его и поселить в себе бодрость, ты томно усаживаешься в полутемной комнате и начинаешь перечитывать стихи Есенина. Вот почему мы и боремся с Есениным, что он поселяет, поддерживает пессимизм, «внутренний разлад» с самим собой в среде нашей молодежи. Мне очень жаль, что ты, комсомолка, член боевой организации молодежи, еще до сих пор находишься под влиянием есенинщины и не стараешься понять, почему мы против него».

Эти и подобные выступления в сборнике поразили Коненкова желчностью оценок творчества поэта после его трагической кончины.