33. В плену темноты - Гектор Тобар

Я встретился с шахтерами в тот период, когда они начали понимать, что золотые горы, которые свалились на них после освобождения, – это совсем немного и совсем ненадолго. Как и Виктор Сеговия, все они спустили деньги довольно быстро – миллион чилийских песо запросто улетал в трубу. Первый, с кем я поговорил по душам за столиком пустого ресторана в Копьяпо, был Ричард Вильярроэль. Он рассказывал о буровых сверлах, о том, как рос без отца, и о недавнем рождении своего первого сына. Затем он перешел к текущему моменту и к своему психическому состоянию: сейчас, когда он уже не ездил за границу и был дома, ноша пережитого навалилась на него с новой силой. «Сейчас мне тяжелее всего, – сказал Ричард. – Я ничего не чувствую. Я стал серьезнее. Стал жестче. Я никогда не плачу. Жена это тоже заметила. Что бы ни происходило, мне как будто все равно. И у меня беспорядок в мыслях. Я могу сейчас говорить с вами, а потом потерять нить разговора. И вам придется напомнить мне, о чем шла речь минуту назад». Я спросил, ходил ли он к психологу или психиатру. Он ответил, что ходил. Но врач сказал: «У вас все в порядке, можете идти». На что Ричард возразил: «В порядке? Я так не думаю. Спросите у моей жены. Она объяснит, каким я был раньше и каким стал сейчас».

Когда я приходил к шахтерам домой, их жены и девушки высказывали одну и ту же мысль: из шахты их мужья вернулись не такими, какими уходили туда. «Тот Артуро, который раньше здесь жил, навсегда остался в шахте, – сказала мне Джессика Чилла. – Новый Дарио Артуро Сеговия стойкий и бесчувственный. Его можно ударить, и он ничего не скажет в ответ. Он ничего не чувствует». Даже его шестилетняя дочь сказала, что с отцом что-то не так. «Это уже не тот Артуро». Джессика пыталась вернуть их прошлую рутину, простые радости вроде того, чтобы по очереди забирать дочку из школы.

– У нас был определенный распорядок, – говорит Джессика, пригласив меня в гостиную.

– Да, приятный распорядок, – соглашается Дарио.

– Он даже готовил для меня, – добавляет Джессика.

– Да, готовил.

– Но теперь не готовит, – продолжает Джессика и смеется, потому что это было действительно необычно – простой шахтер готовит блюда и делает это с любовью и заботой. И еще она смеется потому, что хоть Артуро и изменился, но процесс уже начал двигаться в обратную сторону. «Два или три месяца назад все было гораздо хуже».

Сюзана Валенсуэла также наблюдала страдания своего «Тарзана» – Йонни Барриоса. Каждый день, когда солнце заходило и за окном становилось темно, он впадал в депрессию. Иногда он просыпался среди ночи, надевал свою старую каску и сидел в гостиной с включенным фонариком, как будто снова был в глубине тоннелей «Сан-Хосе», слушая отдаленный грохот. Иногда он начинал кричать и бить по диванной подушке. «Я не знала, что делать», – говорила Сюзана. Это повторялось каждую ночь в течение нескольких дней, пока в конце концов Сюзана включила свет в гостиной, схватила его, прижала к себе и сказала: «Проснись, проснись, родной, все позади». После этого он проспал весь день и всю ночь – так много, что это явно было отклонением от нормы. А потом опять не мог заснуть, и Сюзана делала ему чай с молоком, и приносила его Йонни на подносе, как будто у него день рождения, и пела ему, как маленькому ребенку, «Estas son la mañanitas»[66]. Она повторяла это изо дня в день, каждый вечер песенка «с днем рождения» и чай с теплым молоком. Она убедила его снова сходить к психиатру, и через некоторое время он начал мало-помалу приходить в норму.

Приблизительно в это время я впервые побывал дома у Йонни и Сюзаны, и мы проговорили с Йонни больше двух часов, сидя в гостиной, где на стене висели фотографии обнимающихся Йонни и Сюзаны в день его спасения. Йонни на этих фотографиях выглядел слабым и бледным, но в то же время счастливым. Вспоминая аварию и голод, он не мог сдержать слез, но ему надо было это сделать – рассказать кому-то историю – и таким образом очиститься. «Я рада, что вы пришли и поговорили с ним, – призналась мне потом Сюзана. – Он как будто сбросил с плеч какой-то груз. Ведь он твердо держал свое обещание и никому ничего не рассказывал».

Второй раз я пришел домой к Йонни несколько месяцев спустя, после того как Марта подала на него в суд. Со мной пришли сценарист Хосе Ривера и кинопродюсер Эдвард МакГерн, и когда мы спросили Сюзану о законной жене ее любимого, она предложила нам поговорить с ней самим. «Марта живет через улицу, – сказала Сюзана. – Йонни покажет, где именно. Йонни, пойди покажи», – скомандовала она. И когда Йонни посмотрел на нее с явным сомнением на лице, Сюзана рассмеялась и озорно сказала: «Не бойся, я тебя за это не укушу!»

Йонни прошел до угла дома и перешел дорогу. Мужчина, который прославился на весь мир как Дон Жуан из шахты «Сан-Хосе», указал на дом через несколько дворов, с легкой улыбкой, то ли смущенной, то ли хитрой – я так и не понял.

Мы общались с Мартой Салинас всего несколько минут, при свете горящих свечей и ламп, выставленных в витрине соседнего магазина. Марта рассказала, что собрала письма, которые Йонни писал ей из шахты, и продала их американскому журналисту. Когда мы закончили разговор, она спросила:

– А Йонни уже получил деньги за фильм?

– Нет, сеньора, – ответил я. – Еще нет.

Помимо тридцати трех шахтеров, немногие знали в точности, о чем говорил Хосе Энрикес, будучи под землей, но во всем мире он был известен как Пастор. Через несколько недель после освобождения из «Сан-Хосе» Энрикес выступил перед целой толпой верующих в большой Евангелической церкви в Сантьяго, в присутствии нескольких своих товарищей-шахтеров. «Я видел перед собой тридцать трех человек, смиренных перед лицом Бога, – сказал он, кратко рассказав о собраниях, которые он проводил под землей. – И сейчас я благодарю Господа за эту возможность испытать на себе его великую силу. Вмешательство Бога не подлежит сомнению. И пусть никто не отрицает этого. Только благодаря ему мы все здесь». – С этими словами он поднял кулак в жесте победителя. В последующие дни и недели он мог бы легко использовать свою славу «пастора», чтобы организовать целый проповеднический тур, поскольку договор, которые подписали Тридцать Три, разрешал им говорить с кем угодно и на любые темы – но только не выдавать секретов первых семнадцати дней под землей. Но вместо этого Энрикес бо́льшую часть времени оставался дома. Когда же он все-таки высказывался, то признавался, что он на самом деле никакой не пастор. «Думаю, то, что Бог узрел в шахте, и то, что его порадовало, – это было смирение», – сказал Энрикес в интервью христианскому радио. Смирение требовало от Энрикеса осознать, что он не пастор, потому что настоящий пастор беспрестанно несет людям слово Божье – как его дед, который много лет ездил на велосипеде от одного прихода к другому. «Я просто человек, который спустился в шахту, зная, каковы могут быть последствия».

Флоренсио Авалос, помощник начальника смены, которого первым спасли из шахты, отклонил все предложения принять участие в поездках, включая и поездку в Великобританию, куда его приглашали. В годовщину аварии в музее минералогии в Копьяпо открылась экспозиция, посвященная шахтерам, но он не поехал, даже несмотря на то, что сам президент просил его об этом, и на то, что от его дома до музея ехать всего десять минут. «Такие вещи меня не интересуют», – сказал он мне при личной встрече. Я трижды побывал у него, чтобы выслушать рассказ о пережитом в шахте «Сан-Хосе». Он все еще испытывал чувства благодарности и удивления, но в то же время не страдал от воспоминаний так сильно, как его коллеги. Флоренсио снова погрузился в рутину, выполняя работу на поверхности для горнодобывающей компании. «Я работаю, чтобы мои сыновья могли учиться, – объяснил он. – Если я не буду работать, то они не смогут ходить в школу». Мы разговаривали в гостиной, в его двухэтажном доме в Копьяпо, в районе, где живут преимущественно представители среднего класса. Он предложил мне присесть и перекусить – в той же столовой, в которой пятого августа жена готовила ему суп. Чуть позже их сын Сезар по прозвищу Але отправился в школу, и я видел, как он задержался, чтобы поцеловать папу и маму в щеку. В Северной Америке не часто увидишь, чтобы тинейджеры относились к родителям с такой любовью, и хотя в Южной Америке это вполне обычно, все же этот момент с сыном рабочего смены А был очень трогателен. Как и все традиции в семье Авалосов, этот ритуал стал как бы более глубоким и важным после спасения Флоренсио из шахты.

И на грани голодной смерти Флоренсио представлял, как его сыновья растут, становятся мужчинами и живут без отца, которого могли бы поцеловать в щеку. Но этого мрачного и трагического исхода удалось избежать.

К концу своего третьего визита в Чили я посетил всех шахтеров, кроме одного. Виктора Замору, во-первых, было тяжело застать, а во-вторых, он запросил дополнительные деньги за то, чтобы переговорить со мной и с продюсерами будущего фильма. Когда наконец мы подъехали к его дому – возле шоссе, ведущего к городу Тьерра-Амарилья, то обнаружили на подъездной дорожке разбитую машину. Замора открыл дверь и встретил нас. Разница между тем уверенным в себе мужчиной, который благодарил спасателей на видео, снятом в шахте, и подавленным и потерянным человеком была просто огромной. Он рассказал, что заложил украшения жены и срок оплаты уже наступил, а у него нет 1,2 миллиона песо (2400 долларов), чтобы их выкупить. Взглянув на договор залога, Леопольдо Энрикес, один из продюсеров фильма и одновременно один из самых успешных финансистов Чили, сразу сказал: «Это грабеж». Он согласился помочь Заморе с выплатой, и мы прошли в тесную гостиную.