Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

Они сложены из костей.

Из них выложен весь коридор, целые их ряды тянутся до потолка, бурые и до блеска отполированные потоками горячего воздуха. Черепа, будто светильники, висят рядами, чуть отстоя друг от друга, между ними тянутся хрупкие паутинки. На новом повороте стоит целый скелет, облаченный в запыленный плащ капуцина. На шее скелета висит табличка.

Элена наклоняется к ней и высвечивает фонариком надпись:

Eramus quod estis. Sumus quod eritis.

Я не читал на латыни с Итона и даже там был не большим ее знатоком. Элена переводит:

– То, что ты есть, мы были; что мы есть, ты будешь.

На нас обрушивается новая волна горячего воздуха.

Мы идем дальше сквозь галерею костей. Вокруг тихо, только иногда слышится рокот, будто ворочается во сне огромный исполин. Под ногами у нас мозаика, блестящие плитки стерты и вбиты в землю ногами бесконечных похоронных процессий. Я воображаю, как шел этой дорогой сам Матеу Роблес и нес свою мертвую-немертвую жену, с совестью тяжелой, как ее сердце.

Коридор выходит в залу со сводчатым потолком и тремя колоннами из черепов. За ними виден дверной проем, выложенный, похоже, бедренными костями: я стараюсь особенно не всматриваться, боясь рухнуть в глубокий обморок. Элена останавливается у двери. Бурбон предупреждающе приподнимает направленный на меня пистоль, и я тянусь к дверной ручке. Только это вовсе не ручка, а костяная рука, собранная кость к кости. Чтобы открыть дверь, нужно ее пожать. Я содрогаюсь с головы до ног и торопливо тяну за руку. Дверь со скрипом открывается, и нас осыпает пылью. Из туннеля долетает что-то вроде стона.

Я вступаю в усыпальницу.

29

Усыпальница тесная и пыльная, вдоль одной стены идут ряды врезанных в камень склепов. Верхний ряд тянется где-то на высоте моей головы. Склепы сделаны из гладкого черного камня, а изнутри выложены перламутром; под ручкой каждого написана фамилия. Склеп с фамилией «Роблес» расположен в самом центре; в гладкой серебристой дверце, прямо под буквой «б», красуется выпуклая замочная скважина. По краям ряда склепов висят на скрещенных костях ног две железные чаши с сухим хворостом. Элена по очереди зажигает их от фонаря, и хворост принимается изгибаться в огне, а к потолку тянутся пальцы дыма, раздирая темноту на части и вторя бьющим из стен потокам горячего воздуха.

Бурбон быстро обходит комнату, собирая плащом пыль по углам. Элена вешает фонарь на крючок у двери и направляется к склепам. Проводит пальцем по табличке со своей фамилией, прижимает ладонь к гладкому камню и склоняет голову.

Бурбон откидывается на склепы спиной, шаркая каблуками по черному камню.

– Теперь, – произносит он, бегая пальцем по пистолю, – будем ждать, пока приятели Монтегю не вернут мне мой ключ.

– Он не ваш, – произносит Элена тихо-тихо, на грани слышимости.

– А чей же, condesa? – рявкает Бурбон. Элена, не отвечая, едва не прижимается к камню лбом. – Ваш? Вашего братца? Быть может, Монтегю? Если никто не воспользуется панацеей, ваша матушка умрет зря. – Он бьет по склепам кулаком. С потолка раздается скрип, на нас сходит лавина пыли. – Ваш отец просто трусливый расточительный дурак, иначе он бы ее не спрятал.

– Неправда! – вмешиваюсь я. Голос напоследок дает петуха, но мне почему-то важно вступиться за Элену. Вернее, даже не за нее, а за ее отца. Ведь я ходил в оперу в его камзоле, а потом он рассказал мне, как, когда его дочь была совсем маленькой, они протягивали веревку от его пальца к ее. Получается, я все же вступаюсь и за Элену. В конце концов, это она когда-то была той маленькой девочкой. А может, ей и остается: она до сих пор так любит отца, что готова отдать все на свете, лишь бы он снова был рядом и можно было привязать к его пальцу веревку.

Бурбон обращает взгляд на меня:

– Мистер Монтегю, желаете побеседовать о трусости отцов? Ваш опыт ни с чем не сравним.

– О чем вы?

– Я думал, вы действуете по его наущению или же ведете какую-то свою безумную игру, но тоже в его интересах. Он столько лет искал малейшую возможность ввести меня в немилость!

– Отец не стал бы приказывать мне воровать. – Как бы я его ни презирал, это сущая правда: отец – человек крайне строгих принципов. – Может, вы ему и не по душе, но он истинный джентльмен.

– Негодяй он, – выплевывает Бурбон. – Никогда не встречал столь подлой душонки!

– Извольте объясниться.

На лицо герцога выползает ленивая улыбка.

– Монтегю, раз уж мы все равно ждем, позвольте мне задать вам один вопрос: знаете ли вы, что любит ваш отец? – Он замолкает. Я запутался: то ли это риторический вопрос и ответа не требуется, то ли он пользуется излюбленным приемом моего отца – заставить меня ответить на риторический вопрос, чтобы я выглядел поглупее. Не успеваю я сообразить, как быть, Бурбон отвечает сам: – Ваш отец больше всего на свете любит проигрываться в пух и прах и соблазнять чужих жен.

Меня простреливает током, будто я все-таки рухнул с лестницы.

– Вы лжете!

Герцог щелкает пальцем по ручке склепа Роблесов. Элена задирает плечи.

– Я знал его совсем молодым французским придворным. Он уже тогда был страшным повесой: щедро спускал отцовские деньги на скачки и карты и путался с чужими женщинами. Желаннее всего для него были жены и невесты друзей. Потом он и сам себе завел жену. – У меня в голове проносится: а что, если все эти годы отец изменял маме? Знает ли она? Но Бурбон рассказывает дальше: – Какую-то французскую селяночку. Вернее, сперва он ее обесчестил и хотел сбежать, но ее отец вынудил его жениться.

Новая струя горячего воздуха чуть не сбивает меня с ног. Я едва не вцепляюсь в Элену, чтобы устоять.

– Он был женат раньше? Должно быть, брак был расторгнут.

– Поздно было расторгать, – отвечает Бурбон. – Он не хотел жить с ней и вкушать последствия своего проступка и позвал на помощь меня. Семье он довериться не мог, они бы его выдали, а все друзья от него уже отвернулись. Я помог ему добраться до Парижа и подобрал ему жену подальше от континента. Сельская простушка, наверно, все равно бы его не отыскала, но лучше было не рисковать. Его родственники так ничего и не узнали. Полагаю, ваша матушка также пребывает в неведении о том, что их брачный союз не имеет силы, что у него есть и другая жена. Правду знаем только он и я. Теперь еще вы. Так скажите мне, Монтегю, – он щерится, и свет пламени лижет его зубы, – какого вы теперь мнения о своем отце?

Голова идет кругом – и совсем не от того, что я перебрал минувшим вечером.

А вот от чего: подумать только, мой отец, казавшийся мне достойным членом общества реставрации