Перевёрнутый полумесяц - Мирослав Зикмунд

К вечеру бетонная плита готова. Бригада каменщиков, нанятая подрядчиком, погрузила бетономешалку, сбросила сверху балку с блоком, свернула трос и уехала. Завтра она приступит к работе на другой стройке. И снова Абдель будет таскать стройматериалы на собственных плечах.

Послезавтра, когда бетон немного подсохнет, они переедут на этаж выше. И снова в его спальню будут светить звезды.

Спастись в собственном доме от вторжения мира звуков в Бейруте — это выше человеческих сил. К полуночному пению петухов и концертам влюбленных котов мы уже привыкли. И муэдзина с его призывно-певческими выступлениями, которые становятся все чаще по мере того, как укорачиваются дни, мы тоже воспринимаем как нечто неотделимое от жизни. Нам уже перестали мешать даже ночные сигналы и рев такси. А без некоторых звуков, скажем без выкриков продавца инжира, нам, наверное, было бы просто скучно.

Однако до сих пор мы не в силах привыкнуть к арабской музыке.

Мы никак не можем с ней примириться.

Нам хочется постигнуть ее не только сердцем, но и разумом. Мы стремимся отыскать в ней все, что нам советовали: и бескрайние просторы пустыни, и безграничное время, и ритм верблюжьих караванов, и верность жены, ожидающей мужа — паломника саванн и песков, и жгучее дыхание хамсина, которое, как говорят, вызывает у кочевников столь странное, невыразимое волнение.

Но вместо невыразимого волнения хамсина в улицы врывается смерч душераздирающих звуков. Словно сквозь бесчисленные дыры чудовищной мясорубки, из жилищ и магазинов ползут змейки размолотых звуков, сливаясь в монотонный марш, наполняющий душу отчаянием и безысходностью.

Двумя этажами ниже под нами в эту минуту как раз рыдает какой-то несчастный. Возможно, у него похитили любимое дитя, быть может единственное, смысл и цель его жизни. Он бежал из пустыни, волею шального случая овладел микрофоном и теперь изливает в него всю скорбь измученной души, плач истязуемого. Однако плач этот иногда прерывается. Излив очередной жалобный псалм, измученная душа погружается в собственные глубины, определяет меру своего горя и вновь продолжает рыдать визгливым тремоло: смилуйтесь во имя господа милосердного, избавьте меня от страданий, верните мне любимое дитя…

Да послушайте вы все, кто слышит его, верните же несчастному похищенное дитя, сжальтесь над ним! Вы увидите, как возликует он, как слезы радости брызнут из его глаз, как он тотчас же перестанет рыдать! И для всех вас, кто из сострадания внемлет его печальным псалмам, настанет покой. Верните ему дитя!..

В мире снова наступит радость, сверкающая, как капли росы, как радужная игра их на цветах противоположного балкона. Ведь сейчас только начало дня, утро! Дайте же дню расцвести до очарования распустившейся розы, не позвольте залить ее с раннего утра печалью человеческого горя…

Арабский язык суров и мужествен. Но в то же время мелодичен и протяжен. В нем как бы сочетаются мягкость песчаных барханов и меланхолия озерных видений фата-морганы. Шелестом финиковых пальм в каком-нибудь далеком оазисе звучат арабские слова с четкими окончаниями классического литературного языка. Это речь прирожденных ораторов и патетических актеров.

Мы слушаем эту торжественную речь по радио, хотя и не понимаем смысла ее. Речь мудра и пространна, как сама пустыня, слова цветисты, они бегут друг за другом, будто волны веселого прибоя.

Но вдруг внизу, у соседей, вспыхивает ссора.

Арабский язык сразу же превращается в некий страшный инструмент грубости, невоздержанности, какого-то феодального высокомерия. Кажется, что гиены и шакалы сошлись у гниющей падали, воют друг на друга и рычат.

И куда только делась поэзия слова?

Вчера Бейрут сошел с ума.

С наступлением сумерек были подожжены груды бумаги и мусора, до сих пор валявшиеся между домами и сараями, в костры были брошены ящики из-под фруктов и бочки с остатками асфальта. Языки пламени мечутся в черном дыму, кажется, что неприятель поджег город с нескольких концов. В небо взлетают зеленые, желтые и красные ракеты, щелкают винтовочные выстрелы. Может быть, началась новая революция? Как раз вчера премьер-министр улетел в Нью-Йорк на заседание Организации Объединенных Наций. Вот был бы сюрприз, если бы в бетонном кубе, торчащем над Ист-Ривер, он узнал, что не является больше премьер-министром!

— Почему стреляют? Что происходит?

— Разве вы не знаете? — удивляется Мустафа. — Да ведь сегодня Новый год!

— Новый год? А какой же? Который по счету?

Мустафа застигнут врасплох. Если бы он знал который! Но он пойдет посоветоваться к соседям. Как только узнает, сразу сообщит нам. Или — подождите — завтра об этом все равно будет в газетах…

Утром на всех общественных зданиях и представительствах развеваются государственные флаги. Да, действительно праздник. И веселая стрельба продолжается вовсю. Девочка лет шестнадцати из одноэтажного домика под нами (иногда она выглядит совсем взрослой) чем-то хлопает о ступени лестницы. Это «что-то» каждый раз оглушительно стреляет. Девочка наклоняется, поднимает «что-то», чиркает о стенку — новый выстрел. Это какой-то фосфорный чертик. Вот девочка чиркает им по железным перилам. Чертик стреляет, сыплет искры и лает на девочку.

В соседнем садике пузатый отец семейства равнодушно, безучастно, просто в силу установившейся традиции поджигает петарды. Он подносит горящую спичку к банке из-под бензина и осторожно бросает ее внутрь. «Хлоп, хлоп» — и все начинается сначала! Вокруг озорничают дети. Петарды их уже не интересуют. Они поймали сверчка и запрягли его в тележку. А отец добросовестно продолжает стрелять, он знает, что больше подходит для Нового года…

В девять вечера Мустафа приносит газеты. Он разочарован.

Оказывается, это вовсе не Новый год, а праздник Маулид эн Наби.

— Эго какой-нибудь святой?

— Да еще какой! Сам Мухаммед, пророк божий. «Маулид эн Наби» означает: «Рождество пророка».

Раньше «рождество» отмечалось песнями и танцами, ораторскими выступлениями, декламацией стихов и легенд о житии пророка, факельными шествиями и дорогими трапезами.

Сегодня Шейх Мухаммед Алая, ливанский муфти, устраивает для президента республики, министров и дипломатов большой прием, а потом отправится в главную мечеть на богослужение.

Тайные агенты полиции будут выходить из себя, потому что бейрутские мальчишки станут бросать под ноги министрам хлопушки и фосфорных чертиков, и полицейским придется молча наблюдать это зрелище, поскольку оно разрешено во имя аллаха.