Золото Неаполя: Рассказы - Джузеппе Маротта

У кабин заведения морских купаний, как ульи прилепившихся к крепостной стене, кипела работа. Маляры, вооруженные ведрами и банками, присев на корточки, размазывали по стенам кабинок то мутный, нечистый красный, то резкий, вызывающий синий, который, казалось, кричал: «А вот небо над Итальянским проспектом! Для этих двух, пожалуйста». Не меньше чем синий и красный бросался в глаза зеленый — независимый и уверенный в себе, который научился у листьев обманывать любой ветер. Какой бы ни был шквал, листья всегда оставят для ветра щелочку прохода; и именно из-за этого уступчивая, кроткая зелень так несокрушима и уверена в себе, она парит и летает, как парят и летают только святые. В заведении «Амалия» зеленой была касса (если не ошибаюсь) и в тон ей клетка с зябликом, который однажды заставил меня вздрогнуть: мне показалось, что птичка задерживает дыхание, чтобы не помешать гудкам снующих наверху автомобилей… Мне даже захотелось повесить ей на шейку миниатюрное объявление, которое гласило бы: «Заранее предупредите меня, чтобы я никому не помешала, когда запою».

На балконах многоэтажных, геометрической формы зданий и претенциозных вилл с зубцами и стрельчатыми сводами (эти виллы, эти «как бы крепости», в сущности, воспроизводят в поддельном граните все перипетии несчастной судьбы кариозного зуба) появились, словно бы не замечая, что на них нет ничего, кроме простыни, кичливые первооткрыватели, гордые мажордомы гелиотерапии. Немногочисленные купальщики торжественно открыли пляж. На пляже блистали женщины: их тела после бесконечно долгого перерыва, когда ими не мог любоваться даже Итальянский проспект, выглядели как пророчество и чудо. С иголочки новенькие, ослепительно белые, словно заново родившиеся, они, как магнит, притягивали к себе взгляды прохожих. Эй, парень, согнувшийся над велосипедом у красильни, ты перестанешь или нет на них пялиться? Водитель автомобиля с номерным знаком «МИ», ты что, откажешься ради них от поездки в Апуанские мраморные копи, где тебя поджидают контракты для «Монументале» и «Музокко»? Туристы из швейцарского каравана, а что, если гигантская карающая рука Лютера пройдется вдоль окон вашего автобуса, сворачивая на сторону ваши восторженные физиономии?

Нет, как бы я ни старался, мне никогда не забыть, как причалило в мае к Итальянскому проспекту то лето и уже от него не отходило. Пловцы у дальнего буя, по пояс высунувшиеся из морских волн, казались грешниками в чистилище, которых лижут голубые языки пламени. Четверо церковных служек, сопровождаемые бородатым капуцином, раздевались, чтобы нырнуть за брошенными монетками. На узенькой бетонной полоске лежали навзничь, не подавая признаков жизни, два крепыша, о которых я подумал: «Вот они, атланты солнца!» Чуть поодаль девушка, тоже навзничь, лежала на одиноком валуне, и я разглядывал ее, как разглядывают надгробные барельефы. Не один художник нашел себе сюжет в блюдах и блюдечках залива, образованных извилистой береговой линией. Бесстыдница в коротенькой юбочке, прислонившаяся спиной к опрокинутой лодке и пристроившая на пюпитре из щебня бульварный журнальчик. Отход волны после каждого наката, жидкие, текучие головокружительные тени и блики. Задаток, который брала у летнего купанья женщина с тремя детьми: они стояли по колено в воде, невозмутимые, суровые и, главное, одетые; вдруг один из малышей потерял равновесие, непоправимо разрушив композицию, — и прощай вся картина! Ну что еще? Хлопанье тента под порывами бриза — звук сложный, разнообразный, почти что разговор: уж не хотело ли ты мне тогда сказать, дорогое лето, что я еще вернусь сюда 5 октября, чтобы присутствовать при твоей кончине?

И вот я здесь. Завтра, может быть, будет уже поздно. Муниципальные цветы в бетонных чашах, расставленных вдоль Итальянского проспекта, уже дрожат от страха. Небо еще чистое, но тусклое. Единственное купальное заведение, которое, по-видимому, верит, что лето пойдет на поправку, — это Лидо: тут еще находят себе приют самые упорные из купальщиков. Это кокетливые юноши и девушки с точеными фигурами, которым жалко прятать в футляр свою столь очевидную привлекательность; парочки лежат на гальке почти обнявшись — но почему они обнимаются? Потому ли, что влюблены, или просто потому, что им холодно? Вот в чем вопрос! Солнце октября, солнце, колеблющееся, как маятник, сжалься над этими элегантными попрошайками, которые просят твоей милостыни, разлегшись в плавках и бикини вдоль всего побережья Генуи!

Море — серое, неподвижное, обессиленное; хлопочущие на берегу уборщики купален кажутся приставленными к нему санитарами. Открывается дверь кабинки: кто ты, старая дама, ты, наверное, бездомная? Дама выходит, вздрагивает, садится и поднимает вязанье, оставленное на гальке. Да, эти окоченевшие tricoteuses[61] были бы очень уместны вокруг гильотины, перед которой преклонит наконец колени его величество непобедимое лето 1950 года. Невысокие деревья, вздымающиеся, как факелы, прямо из скалы, роняют несколько листьев; жухнет оплетающий скалу вьюнок; взлетает и вертикально падает вниз оса — кажется, что у нее нет больше крыльев, и она, как паук, доверяет свою судьбу невидимой нити. Забытая в углу резиновая лодка и разноцветные спасательные круги, кольца Нептуна, объявляю вам, что вы будете непотопляемы также и в моей памяти.

В свинцовой воде покачиваются мишени, одни-одинешеньки. Красно-синие, еще такие яркие тенты уже окончательно свернуты. Лодки вытащены на сушу, но Уолт Дисней знает, что и у них вырастают ноги, когда приходит час спасаться от первого грозового вала. Гребешки на морской зыби — восковой трупной белизны, такими белыми бывают манекены. Искусственная, полая внутри скала, скала-амфора, куда непрестанно втекает и вытекает вода, успела ли ты с мая по октябрь с точностью измерить Тирренское море? А что должны значить теперь цифры, указывающие номера кабин? И что бы здесь делали сейчас виртуозы лески и крючка, если бы рыб не привлекал тонкий запах человека, оставшийся на мелководье?

Я разглядываю последних бабочек на Ломбардской набережной — улочке, которая спускается к волнорезу под руку с Итальянским проспектом. По обочинам ее растут невзрачные береговые цветы, которые так нравятся бабочкам (а может быть, они ими просто довольствуются за неимением лучшего?). До свиданья, бабочка, нас с тобой ждет один конец: тебя — через несколько часов, меня — через несколько лет. Так радуйся же, живая душа, что раньше меня узнаешь наше настоящее имя! Купальные заведения «Джиджетта», «Амалия», «Карлино», «Мария» совершенно пусты и эвакуируются; время от времени одна из кабинок, вздрогнув, рассыпается на части; доски сваливают в кузов грузовика и увозят. Где будет дом, где будет зимний приют разобранных купален? Те из них, что стояли на каменном фундаменте и были сверху только надстроены, выставляют напоказ свои скелеты. Следовало бы набросить на них из сострадания простыню и написать: «Здесь покоится лето»; а о хризантемах придется позаботиться вам, господин мэр.

Я возвращаюсь на Итальянский проспект и останавливаюсь: мне хочется унести в своей памяти пляжное заведение «Эмма» — какое странное, какое разномастное сооружение! Среди кабин есть даже увитая виноградом беседка. Рядом растет смоковница. Я представляю себе, как спускаюсь в эксцентричное кафе «Эммы»; вот я усаживаюсь за столик и громко говорю:

— А мне, хозяин, июль, море и девушку.

А он отвечает:

— Горькую блондинку или соленую брюнетку?

И продолжается мой маленький осенний сон, мой веселый и меланхолический сон наяву с открытыми глазами.

Стальено[62]

Если мне не удастся лечь в могилу на кладбище Поджореале, я сделаю то, что в прошлом веке делали некоторые молодые люди, когда, несколько раз получив отказ у любимой девушки, просили руки ее сестры, — я лягу на Стальено. «Пусть это не она, но ведь похожа!» — так, видимо, рассуждали те, о которых я говорю: бледнолицые бородачи, мастера хитроумных уловок; а потом они так усердно выискивали в своих женах редкостные достоинства той, которая им отказала, что им удавалось прожить свою жизнь самыми образцовыми мужьями.

Прими меня, Стальено, не смотря мне в зубы: ты останешься мною довольно, хотя те влажные токи, которые сразу же узнают и найдут меня под землей, будут принадлежать, конечно, не генуэзскому морю. Из нас выйдет прекрасная пара, вечная пара, Стальено, только это и важно, а об остальном (я имею в виду и могилы, и оплошно выбранные брачные ложа), об остальном — молчание.

Я никогда раньше не бывал на Стальено и вот сел в трамвай и поехал; было чудесное апрельское утро, которое сверкало и переливалось, как огромная хрустальная люстра. Кажется, оно называлось Долина Бизаньо, то местечко, через которое шел трамвай, весело позвякивая на узеньких генуэзских рельсах (что это — жадность на землю или тоска по décauvilles[63] или что-то совсем другое?): убогие домишки с одной стороны и высохшее русло реки с другой. Ясновидящий мог бы поспорить тут с ювелиром — кто первым найдет в Бизаньо воду; плутал здесь какой-то ручеек, совсем узенький, но сверкающий, яркий, который разбрасывал среди камней свои наивные ожерелья и, казалось, то и дело останавливался, чтобы спросить дорогу; где-то далеко-далеко на хрупких металлических мостиках как будто застыли, боясь потерять равновесие, какие-то люди, которые казались отсюда нарисованными, воскресшими из небытия: они были как фигурки с пожелтевшего титульного листа книги, датированной по крайней мере 1835 годом, тем самым годом, когда архитектор Карло Барабино создал Стальено. Ах, почему, почему иные из образов становятся тем прекраснее, тем сильнее врезаются в память, чем безвозвратнее овладевает ими прошлое, отрезая их от нас? Все, на что стоит смотреть и что стоит слушать, уже когда-то было и не повторится; в тот самый миг, когда что-то рождается или случается, самое лучшее в нем — это то, что уже было когда-то, было когда-то. Я говорил все это себе, а не той — то ли хрупкой сиротке, то ли вдовушке, что сидела в трамвае напротив меня, а теперь, купив в одной из чистеньких лавочек на площади (лавочки эти, построенные из стекла и алюминия, такие приветливые и такие светлые, что так и подбивают обзавестись собственным покойником) цветы и свечи, танцующим шагом вошла в калитку. Я шел следом за ней и думал: какое солнце и какая свежесть; это кладбище — женщина, это кладбище — блондинка, это кладбище — молодо, это кладбище для меня.