Жить для возвращения - Зиновий Каневский

Четверть века спустя, когда я ступил ногой на палубу этого замечательного корабля, его раны были давно залечены. Судно дважды капитально ремонтировали, с угля перевели на прогрессивное жидкое топливо, обновили все внутренние помещения. Никого из ветеранов военных лет в экипаже не значилось, но главный механик Аркадий Иванович Копылов, с которым я быстро сдружился, рассказывал мне много интересного и о людях, плававших в войну на «Дежневе», и о самом судне, которому после этого рейса предстояло уйти на вечный покой. Через несколько месяцев его продали — увы — на переплавку, и он ушел на смерть своим ходом, в благословенную Италию, чтобы потом, в виде листового металла, «воплотиться в пароходы… и в другие долгие дела»… Но летом 1968 года его еще не списали в утиль, и он отважно шел в коварные льды архипелага ЗФИ. А вместе с ним «шел» я, отнюдь не отважно, однако и без страха, оставленного в Москве. Снова, как в памятном свадебном путешествии 1955 года на «Георгии Седове», я обосновался в твиндеке, на первом этаже двухъярусных нар, в компании зимовщиков полярных станций ЗФИ и ракетчиков острова Хейса.

Баренцево море было удивительно благостным, мелкая волна не причиняла мне никаких неудобств, и я целыми днями торчал «на улице», не просто наслаждаясь, а упиваясь видами полярного моря, полярных птиц и морского зверья, одиноких поначалу, но с каждым часом прибывавших в поле зрения дрейфующих арктических льдов. На одной из льдин спокойно ехал удивительно грязный и жалкий «хозяин» Арктики. Он не шелохнулся даже тогда, когда наше судно пропилило насквозь его льдину, а лишь посмотрел на нас долгим усталым взглядом — видно, перед тем медведь порядочно поплавал в море. Может быть, даже прибыл сюда со Шпицбергена, из-за границы. Когда мы на пятые или шестые сутки «вошли в архипелаг», льды как-то незаметно, но неумолимо, надолго сплотились вокруг. Виной тому были «узкости» — так моряки именуют проливы между островами, вечно забитые льдом, даже в июле-августе. Поэтому к острову Хейса, расположенному в самом центре ЗФИ, пришлось пробираться не без труда.

Удивительное ощущение! Сто лет назад об этой земле не знал ни один человек в мире. Пятьдесят лет назад здесь еще погибали участники многочисленных разноязыких экспедиций, разыгрывались подлинные трагедии, отсюда возвращались на самодельных шлюпках, бросив во льдах полураздавленные корабли. Теперь же сюда полным ходом (11–12 узлов) идет почти современное судно, лишь четыре дня назад покинувшее почти столичный град Архангельск.

Никто на берегу не знал о том, что я «еду» на пароходе, мне хотелось сделать сюрприз друзьям во главе с Мишей Фокиным, с которыми мы распрощались за полгода до того. И эффект был что надо! Когда я выбрался из шлюпки, доставлявшей людей на берег, то постарался подойти к Мише незамеченным, прежде чем меня выдаст чей-либо удивленный голос. Подкрался к нему сзади и спросил:

— Товарищ, вы не знаете, где здесь поблизости Русская Гавань?

Признаюсь, меня едва не растащили на сувениры. Кто-то остроумно заметил:

— Ты что, решил теперь по Арктике автостопом ползать, на всех видах транспорта?!

Ровно сутки, без сна и даже, по-моему, без особых застолий, длилось это хейсовское счастье, а впереди я предвкушал другие радости, связанные с посещением других островов и, если особенно повезет, — самого труднодоступного и легендарного из них, острова кронпринца Рудольфа. На протяжении двух или даже трех предыдущих навигаций льды не пропустили туда ни одного судна, зимовщиков меняли самолетами с Диксона, на самолетах же доставляли необходимые продукты, в крайне скудном, естественно, ассортименте. А вот угля по воздуху не навозишься, его запасы подошли к концу, надежда была на «Сеньку», иначе пришлось бы консервировать полярную станцию и вывозить людей опять же авиацией.

С первой попытки попасть на Рудольф не удалось, и мы пошли к Земле Александры, самому западному острову архипелага, где находилась одна из точек нашего маршрута, станция Нагурская. Ее открыли и назвали так уже после войны. Назвали в честь российского летчика Яна Нагурского (он живет сейчас на родине, в Варшаве, ему уже под девяносто), первого пилота, летавшего в Арктике, — он искал в районе Новой Земли пропавшую экспедицию Георгия Седова.

Успешно разгрузившись возле аэропорта «Нагурская», «Дежнев» выбрался из узких ледяных проливов и посетил остров Виктории, крайнюю западную точку советского сектора Арктики. Там нас встретила крутая баренцевоморская волна, я слег и выбраться на берег даже не мечтал: в отличие от Хейса, где меня бережно спустили в шлюпку, спокойно прильнувшую к борту судна, здесь, на Виктории, люди опускались в лодочку по штормтрапу, веревочной лестнице, свешивающейся вертикально вдоль борта. Было очевидно, что если мы и доберемся до Рудольфа, то вполне может статься, берега мне и там не видать.

Миновала первая неделя блужданий по ледяному лабиринту проливов, миновала вторая, за нею — третья и четвертая, пробиться к самому северному острову ЗФИ не удавалось. Мы мучились во льдах, дробили ледяные перемычки, с трудом выбирались на чистую воду, но лишь затем, чтобы снова застрять во льду. И все-таки капитан Потеряйло изловчился, проделал обходной зигзагообразный путь и вплотную приблизился к западному берегу самого северного, самого страшного и самого легендарного острова Земли Франца-Иосифа — острова кронпринца Рудольфа.

Впервые этот остров увидели в 1874 году первооткрыватели архипелага, участники австро-венгерской экспедиции на судне «Тегеттгоф». Позже здесь зимовали экспедиции, стремившиеся отсюда достичь полюса, но потерпевшие фиаско: итальянская герцога Абруццкого в 1900 году и американская — под началом Фиала в 1903-ем. Сюда направился 15 февраля 1914 года в свой последний путь лейтенант Георгий Седов.

Вот тут-то, когда я глазел в иллюминатор на черные базальтовые утесы Рудольфа, и пришло это, мучительное…

Трудно передать те чувства, которые мною овладели: в них была и горечь, и печаль, и громадное сострадание к смелому и сильному человеку, погубившему себя и поставившему под удар других во имя славной, но обреченной на неудачу идеи. Уже тогда я думал о том, что когда-нибудь постараюсь написать об этих чувствах[4].

К тому времени, после изучения всей литературы об экспедиции Седова, у меня уже не оставалось ни малейшего сомнения в том, что не был он «великим арктическим путешественником», что его главный план — достижение Северного полюса — никак не мог завершиться успехом, что его имя было незаслуженно высоко поднято.

Георгий Яковлевич Седов несомненно был яркой личностью. Мужественный, волевой, целеустремленный морской офицер, умелый и самоотверженный полярный гидрограф. Но одновременно — чересчур эмоциональный, легко возбудимый, трудно управляемый человек. Его нервозность и непоследовательность неоднократно проявлялись и при подготовке экспедиции, и в ходе плавания, и на зимовках. Отсутствие организаторского таланта и полярного опыта, самоуверенность, приправленная ура-патриотическими лозунгами, просто-таки удручающая некомпетентность начальника, не потрудившегося даже ознакомиться с картой архипелага Земли Франца-Иосифа, будущего места своего старта к полюсу, — все это привело к тому, что экспедиция оказалась проваленной и гибельной для самого Георгия Яковлевича.