Жить для возвращения - Зиновий Каневский

— Часто ли в Москву катаюсь? Довольно часто, обком комсомола не жмется, выписывает молодому энтузиасту-изобретателю командировки. В Минавтотранс наведываюсь, в Серпухов, на завод мотоколясок — там сейчас на базе их модели одну мою тележку для инвалидов обкатывают, на электронике. Моя модель, конечно, гораздо лучше, я ведь самое главное знаю — нужды и особенности потребителя, а они — только железки, и все. Но денег нужно — прорва! Я и так всю пенсию, до копейки, в эти дела вкладываю, хорошо — пяти рублей не жалко! Важные люди всегда спрашивают, сколько я получаю, ужасаются, кричат, что это безобразие, но ни один еще действенно не помог. Но, прямо скажу, характер у меня сволочной, упрямый, наглый. Только я наглых сам не люблю, и для себя держу в мозгу словечко «дерзкий». А что — дерзкий, дерзающий, дерзновенный, можно уважать!

Обижаю людей. Да и не всегда по делу. Порой просто за то, что он чиновник. Привезли меня как-то в ЦК КПСС, положили на пол, спустился ко мне в вестибюль инструктор Отдела машиностроения, склонился эдак участливо над инвалидом, дескать, в чем нуждаетесь? А я ему снизу вверх: «Миллион нужен на испытание мотора в Перми», он и отшатнулся, прям бежать стал, а я вслед кричу: «Поживи денек в богадельне, не один миллион запросишь!» Потом стыдно сделалось, мужик-то он толковый, невредный.

— Вы когда-нибудь видали кошку, которой дверью хвост прищемили? Она тигром становится, ей-богу, любого может когтями насмерть порвать, такой силищей наливается! Вот я и подумал о себе, будто я эта самая кошка, и прищемили меня на всю жизнь, жизнь сама и прищемила. Бьюсь за инвалидов, руками ребят из интерната соорудил управляемую кнопками коляску, так директор велел за мой строптивый нрав и за то, что я на него, вора, жалуюсь в обком, эту коляску изломать, да еще вырвать с мясом телефонный шнур из розетки в моей комнатенке. Свои пять или десять лет за воровство он, правда, получил, но персонального «автомобиля» я лишился навсегда.

Честно скажу, тут я хотел все дела свои земные завершить. Стал обдумывать способ. Ни на подоконник влезть, чтоб вниз со второго этажа броситься, ни в петлю голову просунуть никак невозможно: тут двое, как минимум, мне помогать должны, а где взять охотников? Начал было снотворное собирать, однако вскорости осознал, что за меня дурака девок-санитарок в тюрьму упрячут за недогляд, пожалел я их.

— А как, по-вашему, жалость — это плохо? Небось, в школе проходили об этом отрицательном чувстве? А я уж теперь и сам не скажу, хорошо оно или плохо. Подаяний жалостливых боюсь ужасно. Как-то вынесли меня на солнышко к ограде богадельни. Начал я кепку с башки сдирать — у меня там всегда карандаш и блокнот для записи умных мыслей. Сбросил кепарь — и вдруг в нем мелочь зазвенела: это прохожие пошли гривенники сбрасывать! Стал я на них орать, да так грубо: «Чего, жлоб, медяками отделываешься, давай уж на бутылку, курва!» И что вы думаете — один вернулся, в кармане начал рыться, трешку искать. Эх, как же я его шуганул тогда знатно! Но он успел трешку кинуть прямо на землю, мимо кепки, и я ее не поднял, верите ли, Зиновий Михайлович? Нет, не поднял, часто вспоминаю ту картину — и не жалею.

— Вы журнал «Изобретатель и рационализатор», конечно, не читаете? Ну, и напрасно, там уголок юмора есть, вы бы оценили. Говорят одному чудаку: «Опять ты вечный двигатель изобрел?», а он им: «Да какой, к матери, вечный — все время ломается»! Здорово, правда? А вы, к слову, Арона Кобринского знаете? То есть как это лично не знакомы — он же член редколлегии вашей «Знание — сила», где вы лауреат?! Он кибернетик, довольно знающий, занимается биотоками, биоэлектрические протезы для вас же сочиняет, только хрен-то ему давали бы средства на помощь инвалидам — он на войну вкалывает, вот в чем соль! На какую войну? Да на манипуляторы для атомных производств. А на инвалидов ему дают крохи, отходы.

— Сколько же это лет мы с вами не видались, года три, да? О, сейчас я вас рассказиком распотешу. Надумал я бежать из богадельни, куда-нибудь поюжнее, на Украину, там люди добрее. Сговорился за бутылку с водителем самосвала, и он меня в кузове повез. Но ведь это для нашего гада-директора — ЧП, неприятности по партлинии, он и бросился за мною в погоню на милицейском ГАЗике с дружком своим, костоломом из УВД. Да еще КГБ подключили к поиску. Кто-то дал им наводку, и нас догнали. Выволокли меня на землю, директор в сторонку отошел, а мильтон прикрыл лицо и давай меня, лежачего, пинать ногами. Не скажу, что больно, но унизительно — страшно! Конечно, я им все в рыло проорал, что хотел, и они в итоге растерялись, поняли, что так или иначе неприятности возникнут, а убить побоялись.

Чуть не забыл. Меня, как словили тогда с милицией, на двое суток в настоящую тюрьму упрятали, прямо к уркам. Там теснота была, на каждые нары — по два кандидата. А мне-то — полная лафа: особого места не треба, все равно на полу лежать! Да и гордиться есть чем, я читал где-то, что в нашей стране всякий порядочный человек должен хотя бы раз пережить арест и тюрьму. Верно ли — не скажу, но соль не в этом.

В середине восьмидесятых годов связь с Геннадием Гуськовым прервалась. Он все-таки покинул интернат и обосновался где-то на Украине, на границе с украинским же Крымом, то ли на Черном, то ли на Азовском море. Ему помогли приобрести хату-мазанку, кто-то из приятелей стал его опекать. В Москву он выбирался все реже и реже, и мы лишь изредка переговаривались по телефону. Потом наступили времена, когда любые поездки и любые междугородные разговоры сделались невозможными из-за дороговизны. Но думаю я о нем неотрывно.

Не ходит по земле, даже не ползает. Позвоночник его совершенно деформирован, шея — тоже. Уходит зрение, вылечить зуб — проблема из проблем: просто сами представьте себе, как «подобраться» к такому пациенту. От чуть ли не полувекового лежания появились хронические болезни печени и почек. Из 26 степеней свободы, которые, кажется, по расчетам физиологов и кибернетиков, свойственны человеческой руке, Гене отпущены сущие крохи. А он живет (если живет…) так полноценно, такой насыщенной жизнью, о которой может мечтать самый здоровый человек на свете!

Под впечатлением от Геннадия, под его воздействием я, как ни покажется странным на первый взгляд, словно… ожесточился: стал куда непримиримее, чем прежде, реагировать на чужие жалобы, не говоря уже о поистине вселенском нытье, которое, увы, столь свойственно моим соотечественникам (достаточно напомнить вой — другого слова не подберу — по поводу высоких цен и прочих материально-бытовых несовершенств). Эх, если бы такие, как Геннадий, могли служить наглядным пособием для остального, куда более благополучного человечества! Но нет, не служат…